— Я сам, — это сказал Венедикт Петрович. И шагнул.
Мы были уже на подходах к метро. Вошел в метро он тоже сам. А когда на крутых ступеньках эскалатора я брата придерживал, Венедикт Петрович вытирал (вполне правильно) с лица пот платком и говорил (вполне разумно), что ему жарко. Мне тоже было жарко. Но день завершился, день удался! И ехать, к счастью, было уже без пересадок.
Оба изнемогли, устали, и оба молчком, скорей бы, мол, корпуса больницы, — да вот и они! Теперь все проще: теперь Венедикт Петрович может сесть и сидеть, хоть бы и прямо на траве. Сидеть, лежать, кричать, ползти, да и провожающему эти дела трын-трава, потому что здесь Веня все может. А хоть бы и выйти на проезжую часть перед больницей и прилюдно пописать, еще и потрясти возбудившимся органом, как пачкой денег, — пожалуйста, автобус объедет, а идущий обойдет, и даже взъярившаяся уличная толпа против Венедикта Петровича бессильна, потому что уже на территории. Потому что уже их ответственность, что он ни делай. (Он их — именно этого они и хотели, сами хотели и добивались, когда тридцать лет назад его залечивали: забрать себе его «я».) Пописать, обнажиться, а может, и поджечь склад-сарайчик, неподалеку домик, или даже большой дом, смотря по интересу. Даже и всю больницу поджечь, и опять же виноваты будут они, виновато общество, весь мир, но не он, потому что его нет, его «я» не существует, нет моего брата. Стоит Венедикт Петрович и чуть покачивается. У входа. Ждем, когда примут. «Открывай!» — кричу.
Я все-таки проведу его внутрь. Это важно после домашнего кайфа. Видел не раз, как подгоняют санитары отдохнувшего, давай, давай, смеются, а давай наперегонки, мил-ляга? — тычками, один толкнет вялого слева, другой с правой стороны. Так и протолкали мячиком по коридору до палаты, а потом, ах, синяк, и тут синяк?! ах-ах, да что ж ты падаешь, дохляк какой. А пожрать, между прочим, он не дохляк, не зазевается, лишнюю сосиску у соседа взять — это понимает, а лишний шаг сделать по коридору — этого его шарики уже не крутят!
Что?! а почему так поздно его привезли?! а вы не вмешивайтесь, у вас вон свой — вы думаете, он не берет со стола чужие сосиски? не берет, зато он у вас срет мимо, — нет? ну, если еще не срет мимо, так срал же и, стал быть, будет... Да ты не каркай, чего ты с родственниками треплешься,— это сказал второй санитар, более скучный и сам полупришибленный. Ага! Вот и накаркал — смотри! Прихватив справа-слева, вели Венедикта Петровича, и вот из его штанины, из левой плюх и еще плюх, и следы на полу... Ну, ты подумай, что за день сегодня! да не кричи ты при родственниках! да не его это родственник, начхать на него!.. как теперь быть с ним, с этим? Как? — а вот как! — потащим его мыть, обмыть положено, давай, давай, не в говне же его оставлять. А вот насчет пола пусть нянька, или родня! пусть родня раком, и чтоб тряпками хорошенько возили воду по полу — и чтоб честно, от стены до стены.
Оглянулся. Венедикт Петрович оглянулся, чтобы увидеть меня с расстояния. (Понимал, что я тоже вижу его.) Оттолкнул их. И тихо санитарам, им обоим как бы напоследок: не толкайтесь, я сам. И даже распрямился, гордый, на один этот миг — российский гений, забит, унижен, затолкан, в говне, а вот ведь не толкайте, дойду, я сам!
