Брат глянул на меня чуть удивленно. И... кивнул. Он (человек согласный) всегда мне верил: да... да...
Я достал с полки, протянул ему:
— Твой. Это ты рисовал.
Венедикт Петрович держал альбом с репродукциями, не смея глазами пробежать название. Он читает, но не прочитывает, говорил врач. (Как и все люди, ответил я лечащему врачу тогда.)
Я достал с полки еще один альбом, вынул из ряда. (В идеальном случае немцы могли разыскать и издать несколько собраний моего брата) — я вложил еще один в его дрожащие руки.
— Это тоже твои рисунки, Веня. Твой альбом.
Я дал и третий.
— Тоже твой.
Он прижал их к груди; большие громоздкие издания торчали углами в стороны, как бы в неловких мальчишеских руках. Но Венедикт Петрович удержал их, не выронил, слепо смотря вокруг себя глазами, полными счастливых слез.
Ночь (у Каштановых) прошла спокойно: кровать для Вени, сам на раскладушке. Но рядом. Братья. Пятьдесят пять и пятьдесят два. Жизнь удалась, что там!
Днем гуляли, вывел Веню за корпус общаги — на аллею. Коробки домов, серость мегаполисная, скучновато и грязновато, асфальт выщерблен (а если чуть дождит, не пройти, кроме как в обход) — зато простор! Зато людей никого: только мы с Веней. Часа два гуляли, дышали. Потом я давал обед. Смешно! Замятов Василий с ходу в разговоре пообещал мне кусок мяса, да вдруг после пожалел (с кем не бывает). Вроде как смерзлось мясо, пристало куском, не оторвать — морозильник весь смерзся, извини, Петрович. Но я ему простецки: давай, говорю, Василий Андреич, я приду с ломом. Расковыряю. Что ж мне брата сосисками кормить? теми же, что в больнице?..
Веня смотрел телевизор, я сготовил — вермишель с мяском на столе с пылу, с жару. А чай у тебя на славу! — сказал Веня, заслышав запах и не отрываясь от голубеющего экрана. (Еще бы. У Соболевых всегда отменный чай.) Поели и, конечно, оба расслабились, покой, мир, животы трудятся, час плотского счастья. Венедикт Петрович в кресле, что напротив телевизора, а я на диванчике лежал. (И тоже посматривал на экран искоса.) Но вот, чувствую, устал и ноги я уже поджимаю, бочком лежу, старичок-с, тело отдыха просит...
— Посмотри на экран: степь, степь! — вскрикивает Веня. А у меня в глазах своя степь, свой плывет ковыль, мягкая белизна холмов — да, говорю, степь. Какая, говорю, степь, Веня!
Пора?.. Веня тут же согласился и быстро, спешно собрался. Оделся. Сумку через плечо — я ему туда щетку зубную, туда же бельишко, мной перестиранное (уже высохло, завернул в газету). Вышли.
На полпути к троллейбусной остановке Веня робко спросил (пока что робко) — нельзя ли ему у меня побыть еще один день? Один, а?.. На полдороге к троллейбусу, хорошо хоть не дома началось, подумал я. Нет, говорю, Веня, лечащий врач ждет. И Холин-Волин оповещен (властительный наш князек). Обещано, Веня. Ага, значит, понравилось тебе у меня? а какая ванна! а кафель настенный — обратил внимание? — кафель с водой играет! Блики — ты себе лежишь, настроение подымается, а давление (заметь) падает, ха-ха-ха!...
Троллейбус набит до остервенения, воскресенье, вечер, сидели бы дома, но нет, прут и прут куда-то. Веня толпы не выносит. (Застарелое ощущение, что он взаперти. Может начать выть.) Пешком?.. Конечно, конечно, пешком, Веня! (Я-то думал, хоть остановку-другую еще проехать.) А Венедикт Петрович, едва из троллейбуса, почти наперерез устремился к торопящемуся человеку: «Который час?..»
И почти сразу к следующему: — Который час?..
Тут я спохватился:
— Веня, Веня!.. — загораживаю его от людей, а он уже весь к ним, он рвется.
Внешне никаких перемен, разве что его зрачки сузились, глаза как глаза, с синеватым холодком. Но голову Венедикт Петрович уже склонил помаленьку набок. Петух, целящийся на зерно. К людям насчет времени, пусть дадут отчет...
— Забери ты его от греха! — Это люди, это мне, без особого восклицания, первое пока предупреждение. (Понимаю: люди ведь тоже начинают потихоньку.)
— Да он же бросается! — кричит, наезжает на меня рослый мужик, хотя он (Веня) только спросил. Я согласно киваю головой — да, да, вы правы, да, да, учту. А Венедикт Петрович решительно шагнул к женщине с светлой сумочкой: «Который час? Гражданка, я вас спрашиваю, который час?» — Тут уж я успеваю вклиниться, голубушка, идите своей дорогой, там, там ваша дорога. А вы на него не оглядывайтесь! (Нет часов, и идите мимо — он же не знал, что у вас их нет.) Верно: часы есть на столбе, но он их сразу не заметил. Идите, идите. У вас всего-то и спросили, который час. Не денег же спросили.
Альбом с репродукциями, вермишель, мясо, маечку белую к бане, а вот того, что Веня не захочет от меня уйти, — не предвидел. (Предвидел лечащий.) Я уже ощупываю таблетку в кармане: вот она, в конвалютной мягкой жести, поддену ногтем. Я выцарапываю таблетку, а мысль бьется: не рано ли? не перепугался ли я? может, пока еще по-хорошему?..
— Веня. Там часы. На столбе... Никак, Веня, не разгляжу сцепившихся стрелок. Подойдем-ка поближе! — И тащу его, тащу от остановки подальше. От людей. Тем более что, едва показался троллейбус, их вновь набежало. Как я не рассчитал! Воскресенье, думал, обойдется, куда и кто, к чертям, в такой час поедет, холодно ведь, сидите дома! — хочется им крикнуть.
Идем пешком, пеших не затолкают. Венедикт Петрович рядом, но внутри у него гудит (слышу сотрясение, Веня дрожит) — гудит с нарастанием скрытый там трансформатор, обороты — 5, 10, 20... ууу-уууу, уже на разгон. Я ощупываю таблетку, крупная.
— Не буду тебе в тягость. Буду вермишель покупать, в магазины ходить, — просит он.
Он, мол, и подметать станет, прибирать в моих квартирах; и на четвертом этаже, на пятом, и в той маленькой, где ночевали... У меня тем временем набрякли, вижу плохо, глаза мокрые, а он все одно, научился, мол, за столько лет замечательно убирать постели, подметать, и ведь он не писается, как многие другие, — в чем же тогда дело?..
Ууу-ууу, — гудит Венин трансформатор, напряжение на обмотках больной души. Теперь Венедикт Петрович хочет (рвется) позвонить, нет, нет, не бывшей жене, а одной своей старинной подружке: он останется в таком случае сегодня у нее (раз уж брат стыдится оставить его у себя!). Как только Веня делает решительный шаг к телефонной будке, а там пьянь дерется за право звонить, я не выдерживаю, таблетка...
— Веня!
Брат наткнулся на парня и тут же (это опасно) на громадного мужчину — тот приостановился, послал, замахал руками, тороплюсь! отстань! (Вся сценка на асфальтовой тропке. Седой Венедикт Петрович мечется, бросается к проходящим мимо людям.)
Я подскочил, держу за руки, боясь инцидента, уличной непредсказуемой стычки.
— ... Хочу остаться. Хочу к тебе. Хочу пожить у тебя.
— Успокойся.
— У тебя кресла и такое мягкое вечернее освещение. У тебя такие квартиры, ты богат. Так много всего! Хочу у тебя. Книги... — тараторил он, скоро бросая мне фразу за фразой.
