— А только припев?
— Нет.
Леонтий уже вопит, что Ворон — люби-ммм-мая песня. Когда Леонтий видит кружащую в небе черную птицу, он плакать готов, как гениально она вьется! М-мм-магия!
— Ну разве что я совсем упьюсь! — Вик Викыч смеется и вдруг предлагает: — А ты попробуй петь один. Один споешь?
Провинциал зябко поводит плечами:
— Один? Я?.. Страшновато.
Общий хохот. Мужички обманывают смерть.
— На выход! — командует, басит Вик Викыч, уже пьян.
— Догуляем! — Пьян и обрезанный Леонтий. Уже завтра летит он к любимой жене, которая где-то под Тель-Авивом учится говорить на языке пророков — она вместе с сыном, милая, любимая, родная, но без своего Леонтия-Хайма, завтра они воссоединятся!
Оставить меня здесь Вик Викыч и Леонтий никак не хотят, подхватив под руки, ведут — я слаб, измучен, что-то лепечу, но эти двое влили в меня полстакана водки: вперед, вперед, общага ждет!
До магазинов на такси, а дальше — пешие — погода отличная! Мы идем вдоль ярких палаток, киосков, комков, всех этих свежих вагончиков и распродаж на развалах, беря на выбор красивые бутылки, дорогие колбасы, сыр на закусь. Леонтий ищет селедку: он хочет попрощаться с Россией нацеленно и конкретно, поблюдно, — говорит он. Поблядно? — грозит ему смеющийся Вик Викыч.
Однако селедки нигде нет. Картошка есть — нет селедки. Ладно, за селедкой пошлем баб, как только у них расположимся... А что за бабы?
— Ты не спрашивай. Ты, знай, плати! — велит ему Вик Викыч.
Когда из-за поворота показался могучий корпус общаги, у меня застучало сердце. Я увидел фасад и знакомый разброс окон, занавески.
Пятнистым афганцам (моим врагам на входе) Викыч объясняет:
— Мы идем к сестрам — к Анастасии и Маше. В гости. А он (я) — он к себе домой! Не узнал, что ли, служивый?
Викыч и Леонтий по ступенькам, прихватив справа-слева, чуть не волокут меня.
— Не знаешь, к каким сестрам? Не бывал у сестер на северной стороне?.. Ну, ты, салага, даешь! — уже на ходу растолковывает Викыч, надвигаясь на афганца. А Леонтий, придерживая меня, другой рукой выдергивает из кармана денежку (не вижу, но слышу ее хруст) и сует второму. Я только слабо улыбаюсь. Мне трудно передвинуть ногу. Ступенька крута. Но вдруг... я лечу. Леонтий и Вик Викыч подхватили под руки и на порыве вносят меня в дом через крутизну ступенек у входа. (Нежданно-негаданно закончилось мое изгнание. Как бы скостили срок, с возвращеньицем Вас, Петрович.) Оба гогочут — а я, висящий на их руках, слабый, раскрыв рот, продолжаю ощущать полет. Ощущать, что счастлив. Торжественный въезд.
Коридор северной стороны. Мои места. Вик Викыч не раз бывал в многоквартирном этом доме (в гостях у меня), так что теперь мы и впрямь сразу направляемся к сестрам, Анастасии и Маше. «Почти как Цветаевы», — поясняю я, и пьяноватый Леонтий тотчас делается перевозбужден, это Россия, это она дает ему красивый знак, чтобы, прощаясь, запомнил!
Я остерегаю: да, да, Анастасия и Маша любят людей денежных, любят, чтобы у них «гудели», попивая винцо. Но (внимание!), как и многие женщины такого склада, сестры неосознанно (невольно) будут ждать ближе к ночи некоего приключения, выяснения кто с кем, а то и легкого мордобоя. (В запасниках моей памяти картинка, когда подвыпившая женщина Люба лупит хахаля по щекам, а сестры, успокаивая, крепко держат его за руки.) У них две комнаты. Большая для застолья и крохотная, где еле втиснуты две их кровати. Я также напоминаю, что Анастасия и Маша великолепно жарят блинцы!..
Входим, и Анастасия, смеясь, спрашивает меня: где был, пропадал?
— А чо, так плох с лица?
Вик Викыч и Леонтий коротко объясняют — Он болел. Я только улыбаюсь; с разинутым ртом; слаб и счастлив.
Викыч, Леонтий и я стоим в дверях — в карманах, в руках и чуть ли не в зубах у нас бутылки и свертки. Анастасия нам рада. Маша сейчас придет и тоже будет рада. Но знаешь, чего нет? — говорит Анастасия. С дрожжами затея долгая, а скоростной, блинной муки уже нет. «Сейчас будет!» — и рванувшийся на улицу Леонтий приносит (как раз к приходу Маши) четыре огромных пакета. Общее ликование! На шум подошли еще женщины, две из них с девятого этажа, довольно красивые. Леонтий пускает слюну, не зная, на ком остановить глаза. А меня клонит, я сплю, я едва держу голову — так ослабел.
Леонтий счастлив, вот она Москва, вот они московские женщины, о которых не зря говорят. Он скромный провинциал, рядовой заводской инженер, но ведь и он красоту понимает! «Цветаевы, это кто?» — потихоньку спрашивает он меня, заодно пополняя образование. Он нацелился на грудастую Любу Николаевну, текстильщицу, и шепчет мне на ухо, мол, вырос в глуши, крестьянский вкус!
Сестры сетовали — почему Виктор Викторович так редко приходит?
— Зачем я вам нужен часто? — смеялся Вик Викыч.
— Нужен, нужен!
— Не общажный, извините, человек. Мне, видно, суждено умереть в прекрасной отдельной квартире! — весело пророчил Викыч, обдавая нас через стол водочным дыханием. (А меж тем умер на улице, жить ему оставалось месяц.)
— М-м-москва! М-ммосква! — кричит мне (с стаканом в руке) романтичный Леонтий.
Они все кричат. Один я молчу — пить не могу, есть не могу, говорить не могу, мне бы на стуле удержаться.
Пришел званный на блины Федоров с восьмого этажа, гитара, романсы с надрывом, теперь это надолго — теперь пошло-поехало! Маша и Анастасия, обе расчувствовались. Вик Викыч, на боевом взводе, уже думает, как пополнить запасы, да и женщины вокруг него из тех, что умеют выпить (еще и косятся на быстро пустеющий стол). Как медленно тянется время у больных; и как резво летит оно у здоровых! — думалось мне.
— Куда это ты? Чего встал? — спрашивает меня Люба Николаевна.
Оказывается, я встал. Оказывается, собираюсь идти, хочется — меня потянуло в коридоры. Меня манила, зазывала коридорная прохлада. (Ощутить полноту возвращения.) Но как идти, если слаб, — пойдут ли ноги?..
Вик Викыч помог, открыл мне дверь.
— Держись там, родненький. Если что — зови, кричи! — предупредил.
И вот я шагнул в коридор. Один.
Брел, покачиваясь. Медленно. Какие, однако, узнаваемые, какие живые стены! — долго-долго шел я коридором, переставляя ноги по знаемым наизусть старым, стертым доскам. Спустился на четвертый этаж, на третий. Меня завораживали двери, номера квартир. И окно в торце коридора с уже сто лет известным мне видом на булочную.
Шаги. Со стороны лифта. Характерное, шаг в шаг, сбойное подстукивание.
Оглянулся — хромоножка Сестряева.
— Петрович! Видела вас с друзьями, когда вы входили. Здравствуйте. (Все видит из своего наблюдательного окна. Деликатничает. Не входил я — меня внесли.) У меня, Петрович, к вам дело...
