— Перестали печатать?
Это мог быть знак (оттиск пострадавших от нового времени). Он увидел меня как одного из бонз бывшего Писательского Союза, притом не из первых, а тоже, если считать, какого-нибудь сытого, нетщеславного третьего зама. Мол, в доску наш и тоже на подхвате, с полотенцем и с чего-изволите, и само собой (как и он) с дачей, с машиной и с детьми в Цюрихе. (У него были в Аргентине, но ведь не разница). Он почти приветствовал меня:
— Перестали печатать?
А я, конечно, ответил:
— Нет. Не начали.
Он засмеялся, даже гоготнул:
— Да ну?.. Это любопытно! — И словно бы переволновавшись от того, что рядом с ним, в шаге от него существуют такие вот, не способные присосаться к жизни людишки, люди ни для кого, он схватился (с извинениями) за живот и помчался в туалет. Мы с Лесей затеяли беседу. А он долго оставался там. Его, видно, прижало уже раньше (возможно, и суетен не так станет, когда облегчится). Запершись, стал постанывать. Оооо-о. О-оооо, гггосс-споди... Ааа-аа! И так далее. Конечно, негромко. Но, конечно, слышно. Не прежняя, увы, огромная квартира Леси и ее покойного мужа. Оо-ооо! Ааа-аа!..
ЛД и я, мы переглянулись с улыбкой. С домашней милой улыбкой Леся мне пояснила, что у ее старинного друга (шутя говорила, но другом-то старинным он был всерьез) — у ее друга давняя и особая диета, которую только особый спецмагазин мог удовлетворить. А теперь вот страдает. Блага, увы, отрезали. Леся иронизировала. (Но по-доброму.) Заодно она открыла на кухне кран, громкая сильная струя воды, чтобы не слышать. Мы с ней пересели к окну. Я подсказал, вода не поможет, тут бы телевизор. ЛД согласилась — да, да, но телевизор за время ее болезни сел, трубка села. Но звук-то работает! — настаивал я... и вот, включив звук без изображения, мы вслепую слушали перестроечные заботы. Кто-то требовал зарплаты, грозя забастовкой, кому-то митинг можно, митинг нельзя, разрешение дали, снова не дали. (Вспомнил на миг Вероничку, сердце шевельнулось.) Вышел из туалета со слезами на глазах старинный друг и кисло (на вопрошающий взгляд Леси) махнул рукой — мол, так себе, мол, разве это жизнь! А я мельком (тоже снисходительный) подумал, что прощу, пожалуй, демократам их неталантливость во власти, их суетность, даже их милые и несколько неожиданные игры с недвижимостью — прощу не только за первый чистый глоток свободы, но еще и за то, что не дали так сразу облегчиться этому господину — пусть, пусть, но не так сразу.
Надо признать, он был добр к ЛД и участлив. Его правильно послали к ней первым.
Он спокойно спросил меня. (Когда ЛД вышла на звонок в комнату — к телефону.)
— Ешь ее? (такой, видно, зам-завовский сленг).
— Нет.
— М-м... А как же?
Я как бы пояснил:
— Она — меня.
В моих глазах, видно, мелькнуло недоброе (агэшник!). А он, конечно же, человек социумный и с интуицией, тут же все понял — понимал в людях! (Всю жизнь сидел за большим столом и слушал упрашивающих и умоляющих. Отказывал. Но понимал их.)
Он важно и весомо сказал:
— Наши интересы совпадают. Надо помочь ей...
Мол, что же сейчас нам ссориться, если и ты, и я за Лесю. Я кивнул — разумеется.
Из кухни, где мы с ним сидели, я слышал, как Леся говорила по телефону еще с одним из «бывших». Тот тоже был — за. Они все о ней теперь озаботились: ведь ЛД поработает, если ее посадить на нужное им место; и еще как поработает! (Но они послали вперед этого лакея-зама, старинного друга, мол, посмотри, как там она, осталось ли хоть что, не сплошные ли руины?..) В тот день я ушел раньше. Я ушел, а бывший третий зам (или кто он там — звали Андрей Андреевич) задержался. Я стоял на лестничной клетке, ожидая лифт. Дверь ЛД обита, хорошая и прочная дверь. Но все же через толщь двери я расслышал, как они смеялись — схожий с чем-то прошлым и очень счастливый был ее смех. Этакий забыто-девичий смех Леси. Незнакомый мне смех. Нет, нет, не любовь, не секс, а просто их общее. Прежняя жизнь, прежний смех. Во мне аукнулось и сразу же заныло, заболело. Вот где (в том смехе) она жила. Вот где (в том смехе) мягко лежалось ее сердцу. Смеяться бы ей вечерами, а не рыдать, стоя на четвереньках. Я позавидовал этому бывшему заму, этому запорнику, этому чего-изволите с дачей и с детьми в Цюрихе (пардон, в Аргентине). Кольнуло острым не за его, конечно же, детей (пусть! ради бога!), не за сытую былую жизнь, а за тот тучный пласт памяти, который счастливо срастил, сроднил его с Лесей.
Значило и время: демократы, первый призыв, уже линяли, не сумели они, так и не дотянулись, косорукие, до тех рычагов и рычажков, колес, шестеренок, какими делается в России реальная власть. Держались пока что инерцией, но себе в помощь (к ржавым рычагам) они уже звали кой-кого из сросшихся с прошлым. Конечно, не звали отпетых. Но середнячки, средненькие бонзы-партийцы уже пошли в гору. Уже было не обойтись. Поначалу их звали, конечно, в помощники на подступы, на пятые роли. Но скоро середнячок из пятого ряда выдвигался вперед, выпихивая демократа (честного говоруна) на престижную отмель, полежи там, дружок, отдыхай! Справимся. Ты полежи (а мы посидим в кресле). Ты выступай по телевизору. (А мы в кресле.) Пришел их час: ползучее возвращение, когда новое обновлялось старым.
Это к тому, что друзья, приходившие к Лесе (зачастившие теперь к ней), уже не были ни обиженными, ни бедными. Сидели в креслах. Пока что не в былых своих, но уже в мягких. И теперь (это им в плюс!) они вспомнили о друзьях, что тоже из «бывших». Они ожили. И каким серебром заиграла благородная проседь в их головах! Некоторые из них преотлично усвоили и свежую тональность, легкий колокольчиковый звук речей демократов — серебрясь теперь во всем, были уже неотличимы. Жизнь сращивала; жизнь сращивала и не таких!
Как-то придя, они увидели, что я торопливо чищу картошку — да, да, всего лишь торопливо чистил, скоблил картофелины тупым ножичком и сидел рядом с ЛД (Леся лежала). С этого часа и с этой минуты (я не преувеличиваю, это как часы) они стали по-иному со мной разговаривать. Мол, с ним не обсуждать и не спорить. Прислуга. Возможно, пока что он ей нужен. Возможно, сожитель, даже и е..рь ее неплохой, но ведь неплохой в том же значении и смысле (в смысле прислуживания-обслуживания). Психология начальствующих: агэшник для них всегда и только неудачник, никто. Он даже не пыль под ногами (не прах, который все-таки не топчи).
— Ты — добрый, Петрович. Ты добрый человек... Не ссорься с ними.
— А я не ссорюсь, Леся.
Когда я чистил картошку, они пришли вдвоем: они приехали. (Одному уже вернули госмашину.) Этот, что с машиной, — типичный сыромясый начальник. Второй — игривый босс из Комитета по науке, все потерявший в первые годы перестройки. (Все, кроме умения ждать.) Оба, разумеется, повидали людей на своем властном веку и мигом (нюхом) сообразили, что я никто, временщик в этих стенах.
Но еще не появился самый из них симпатичный. Весельчак. Пузан.
