Шепот ударяет мне в лопатки с такой силой, что я едва не падаю на землю. И зачем только я полезла сюда, кому нужны были эти подвиги? И куда снова подевался чертов можжевеловый запах? Ничего, кроме мельчайшей каменной пыли, которая так и норовит забиться в нос. И куда подевалась кошка?
И кто посоветовал мне не возникать и не сотрясать воздух понапрасну?
Обернуться я не в силах.
Я, как обычно, выбираю неведение: самый беспроигрышный вариант для жизни и самый провальный для романа. Будь то триллер-шарада или интеллектуальный квест.
В конце концов, этот шепот необязательно относится ко мне.
Он может относиться и к кошке, которая мяукнула где-то на противоположной стороне здания. Так я и буду думать. Так и буду.
Ненадолго успокоив себя подобным образом, я огибаю экскаватор и делаю несколько шагов к собору: вблизи он выглядит еще более уныло, чем издали. Вереница высоких стрельчатых окон заколочена листами ржавого железа, и только над входом, к которому ведут широкие стертые ступени, окошко сохранилось в неприкосновенности — единственное из всех. Оно круглое и похоже на иллюминатор; когда-то в него был вмонтирован витраж. Теперь же от витража остались одни воспоминания в виде двух неправильной формы осколков: карминно-красного и синего. Впрочем, в цвете я не совсем уверена — из-за пыли, толстым слоем лежащей на осколках.
На огромной, в два человеческих роста двери висит такой же огромный замок; он кажется мне точной копией замка с «Cara al mar», того самого, что удерживал цепь с треногой для телескопа. То же можно сказать и о множестве барельефов, украшающих дверь:
они — точная копия всего сразу, что я видела хотя бы однажды. Здесь, на острове. Или раньше, продираясь сквозь бесконечные страницы вэпэзээровских описаний со сраной претензией на мистику, эзотерику и общую культурологическую осведомленность.
Все эти описания слишком неподъемны для моего несчастного IQ.
Слишком громоздки. Как громоздки барельефные впадины и возвышенности. Подобно камням, из которых сложен собор, дерево изъедено временем и иссечено ветрами. Оттого и сцены из библейской жизни выглядят неустоявшимися, и их приходится додумывать. При желании я могла бы рассмотреть Кико среди святых, и Маноло среди мучеников, и Сабаса в чреве кита с женской головой. Я могла бы подменить любой из старинных барельефов гравюрой с постиндустриальным Апокалипсисом — и никто, ровным счетом никто, не заметил бы подмены. Да и кому замечать?
Кошкам?..
Больше всего я боюсь увидеть на барельефах ВПЗР, а ведь она наверняка там имеется. Занимает полагающееся ей место где-то по правую руку от Господа Бога, и все соответствующие атрибуты при ней: ноутбук, дешевые сигареты и нимб над головой. Нет, целый десяток нимбов, без зазрения совести отнятых у тех, кто имел несчастье оказаться рядом.
Вместо ВПЗР (занятой, очевидно, хищением нимбов) я обнаруживаю наполовину сожранного древесными жучками Моисея со скрижалями в руках, — они сохранились намного лучше. Настолько хорошо, что в скрижалях я признаю ностальгический джукбокс с плейлистом наиболее часто исполняемых композиций:
Henri Salvador — «Jazz Mediterranue»
Ella Fitzgerald — «Let's Call The Whole Thing Off»
Doris Day — «Perhaps, Perhaps, Perhaps»
и, конечно же, конечно, конечно! —
Miles Davis — «L'Assassinat De Carala».
«Let's Call The Whole Thing Off», божественная Элла, не менее божественная, чем Жанна Моро в роли Флоранс Карала, давай отзовем все это, все эти вещи! Все пугающие несоответствия, которые уже обнаружились и обнаружатся еще. Давай отыграем все назад!..
Я согласна.
Но мое согласие ровным счетом ничего не значит, все чихать на него хотели — и ВПЗР, и Талего, гребаный остров.
Наконец-то я вижу исчезнувшую было кошку.
Я не совсем уверена, та ли эта кошка, благодаря которой я попала сюда, еще одно открытие: я неприхотлива. Я могу довольствоваться абстрактными понятиями, не вдаваясь в обременительные и никому не нужные подробности. Это существенно облегчает жизнь и избавляет от навязчивых идей, легко трансформирующихся в фобии и кошмары.
Кошка — просто кошка, вне зависимости от того, сфинкс она, или обычная помоечная, или марокканская, с длинными ногами.
Кико — просто Кико, идиот, пересмешник и звукоимитатор — вне зависимости от цвета ботинок.
Глаза — просто глаза, вне зависимости от того, карие они или нарисованные.
ВПЗР — просто ВПЗР, вне зависимости от того, аристократка она, непризнанный гений или паучиха.
Лодки — просто лодки, вне зависимости от того, рассыхаются ли они на берегу или гниют на мелководье.
Талего…
Ну нет, с Талего все еще проще, он был и останется гребаным — вне зависимости от того, какой стороной ко мне повернется.
Абстрактная кошка сидит метрах в десяти от меня, у остатков стены, которая когда-то защищала собор с моря. Стена сложена из тех же камней, что псевдоцейхгауз, единственное ее украшение: разросшийся куст можжевельника.
Я не могу припомнить, видела ли я можжевельник раньше, или гуглила картинку с ним, или (по просьбе ВПЗР) узнавала его латинское название. Такие вещи обычно не задерживаются у меня в голове, и латинского названия я не помню, даже если когда-то и знала, но по-испански можжевельник будет — enebro.
El enebro, мужской род.
Подойдя поближе, я замечаю: можжевельник и кошка — не единственные детали пейзажа. Сюда стоит приплюсовать еще три камня, плашмя лежащих на земле. Это не остатки стены и не блоки из реставрационной коллекции. Все три камня — не что иное, как надгробные плиты. Ну кто там утверждал, что на Талего нет кладбища и что могилы «доблестного Мартинеса, капитана» не существует?
Вот она, о чем и утверждает надпись на плите.
Две другие принадлежат «глупышу Диего», умершему в возрасте девятнадцати лет, и некоей «Беатрис, возлюбленной жене Бениньо дель Ульоа, да упокоится с миром душа ее». Судя по выбитым на плитах датам, покойники отошли в мир иной примерно в одно и то же время, с разницей в год, на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков. Трудно предположить, что в двадцать первом существует кто-то, кому не безразлична память о них.
И все же этот «кто-то» есть.
Ничем другим не объяснишь то, что надгробные плиты выскоблены и очищены от пыли, и на каждой из них лежит пучок зеленых можжевеловых прутьев… перевязанный разноцветными шнурками. Шнурки. Я забыла про шнурки!.. Шнурки — это просто шнурки, твержу я про себя, вне зависимости от того, какого они цвета, какой длины, для чего используются, во что вдеваются и где хранятся. Целую груду их я видела сегодня в музыкальной шкатулке, а вчера — на запястьях и лице Кико, и вот — снова встретилась с ними, теперь уже на надгробиях давно умерших людей. Мартинес, Беатрис и Диего — совсем не то, что Мария, Гизела и Пьедад, ничего общего, тогда почему я думаю о них?
