Всякая диктатура, а в особенности тоталитарная — есть власть бездуховного ничтожества, стремящегося низвести общество в целом до своего убогого уровня и не брезгующего при этом для достижения цели никакими средствами.
Только бездарность, провозгласившая, что сапоги выше Пушкина, способна довести общество до ГУЛага и добиться того, что у народа вдруг не оказывается ни сапог, ни литературы. Поэтому я позволю себе в заключение предостеречь своего западного современника:
— Осторожно, бездарность!
1980
Цена нашего изгнания
Недавно один американский журналист задал мне вопрос: чем отличается эмиграция американских писателей Двадцатых годов в Париже от русской литературной эмиграции наших дней?
Сама постановка вопроса свидетельствовала о полном отсутствии у моего гостя элементарных представлений о проблеме, которую он намеревался изучить. К сожалению, в современном мире журналист этот не одинок в своем наивном неведении относительно природы и сущности эмиграции из тоталитарного мира.
А ведь ответ нагаданный вопрос, при действительно заинтересованном рассмотрении, не требует особых интеллектуальных усилий: тем же, чем путешествие отличается от бегства.
Недаром ведь Эрнест Хемингуэй назвал книгу своих воспоминаний о жизни в Париже в двадцатых годах «Праздник, который всегда с тобой». Едва ли какой-либо писатель из тоталитарной страны мог бы назвать свою парижскую или любую иную эмиграцию «праздником».
В частности, для русского писателя это чаще всего трагедия, даже не столько социальная (все-таки по сравнению с двадцатыми, тридцатыми и сороковыми годами до полного пауперизма дело сейчас не доходит), сколько психологическая.
Западные писатели (даже если они действительно эмигранты, как, к примеру, были испанские, португальские, греческие во времена авторитарных режимов в своих странах или латиноамериканские — сегодня) при всех равных с нашими социальных обстоятельствах не чувствуют себя вырванными из контекста общей для них западной культуры, материальной цивилизации, языковой атмосферы. Они не выпали из этого контекста, они только передвинулись в его пространстве.
Мы же — дети России, слепленные из восточного теста, лишь взошедшего на западных дрожжах, зачастую сами того не сознавая, вывозим оттуда, вместе с самими собою, свои индивидуальные острова собственной родины и продолжаем здесь жить на этих островах, не сливаясь с окружающим нас миром. Мы живем памятью, а памятью нельзя жить до бесконечности.
Поэтому, на мой взгляд, сколько-нибудь значительная литература в русской эмиграции возможна только в ее первом поколении или в том случае, если сама по себе эмиграция станет перманентным явлением, которое будет вновь и вновь обновлять для нее питательную среду.
Об этом свидетельствует весь опыт предыдущих эмиграций из России. Назовите мне хотя бы одно крупное литературное имя, возникшее уже на Западе в его втором или третьем поколении! Набоков не в счет, ибо к концу жизни он и сам свое творчество не причислял к русской литературе, а считал себя американским писателем.
Но эмиграция выявляет и другую характерную закономерность творчества вообще. Многие люди, которые у себя на родине жили литературой и без нее, казалось бы, не мыслили себе жизни, оказываясь в эмиграции в новых социальных обстоятельствах, довольно безболезненно переходят в другие области деятельности: в различного рода бизнес, общественную деятельность, в лучшем случае — в журналистику.
Следовательно, литература для них была не призванием, а лишь наиболее доступной им формой социального самоутверждения в условиях тоталитарного общества.
Невольно задаешься вопросом: сколько же своеобразных и ярких индивидуальностей занимаются в нашей стране не своим или чуждым для себя делом, вынужденные подавлять в себе свое подлинное призвание?
Недавно французская газета «Либерасьон» провела среди писателей всех основных эмиграции, обосновавшихся в Париже, опрос на тему «Почему вы пишете?».
Я позволю себе привести здесь свой собственный ответ на эту анкету:
«В отличие от подавляющего большинства русских писателей моего поколения (если не всех вообще), мне единственному «повезло», выйдя из самых низов советского общества, пройти по всем его «девяти кругам» от маргинального мира нищих, бродяг и преступников до советского истеблишмента, где жизнь сводила меня с писателями, художниками, артистами, учеными всех рангов и положений, а также с партийными и советскими деятелями всех уровней, включая некоторых членов Политбюро. К тому же, будучи сыном Рабочей-железнодорожницы и крестьянина, ставшего рабочим, я, сам по профессии рабочий-каменщик, по сложившейся судьбе и положению ставший интеллигентом, являю собой как бы квинтэссенцию, в значительной мере социальную и духовную субстанцию общества, из которого я выломился.
Все это вместе взятое уже в ранней юности породило во мне такое испепелявшее меня изнутри желание рассказать обо всем, что я видел и пережил, что если бы я не сумел этого сделать, то, наверное, сошел бы с ума. А насколько сумел, не мне судить. Во всяком случае, другого способа, кроме писательского, у меня для спасения не было. Вот и все».
Эмиграция также трансформирует наши представления об этике профессиональных и человеческих отношений.
Отрадно, к примеру, что в последнее время в эмиграции возникает все большее и большее число печатных органов на русском языке. Меня как редактора «Континента» никак не страшит такая конкуренция. Скорее наоборот: в творческом соревновании позиций, стилей и талантов выявятся и утвердятся среди читателей сильнейшие. Так что, как говорится, дай им всем Бог!
К сожалению, некоторые из этих изданий поняли такое соревнование, мягко говоря, весьма своеобразно. Свободу, демократию, плюрализм они трактуют как полную свободу от каких-либо моральных или профессиональных обязательств. Оскорбительные личные наскоки, инсинуации, а то и прямая клевета сделались для них нормой в борьбе за место под читательским солнцем. Причем делается это на их страницах, как правило, руками недавних партийных и комсомольских работников, почти не скрывающих своих симпатий к так называемым «голубям» в советском Политбюро.
Мне как редактору эмигрантского издания хорошо известны трудности, переживаемые на первых порах всяким печатным предприятием в Русском Зарубежье. Не так-то просто при наших весьма скромных (если не сказать больше) финансовых и организационных возможностях пробиться к русскому читателю сквозь поток многочисленной, к тому же зачастую весьма крикливой продукции растущих, как грибы после дождя, эмигрантских издательств. Но по тому же своему личному редакторскому опыту я убедился, что если печатный орган в повседневной практике опирается на широкий спектр подлинно представительных сил эмиграции и метрополии, не отступая при этом от своей первоначально занятой принципиальной позиции, то читательская аудитория ему обеспечена. И тираж «Континента» — лучшее тому свидетельство. Только читательский спрос, а не хвастливые декларации определяют широту и демократичность любого печатного издания.
