Телеграфист определенно знал, что Дина купила большой кусок берега у пономаря. Зачем — неизвестно. Но столь узкая полоска земли не годилась ни на что, кроме канатной дороги. Значит, она опередила Олаисена. Он-то уже давно поговаривал о канатной дороге.
Пономарь, который, подражая Олаисену, важничал, как маркграф, честно сказал, что действительно продал фру Дине покрытую гнилыми водорослями каменистую полоску у воды. А для чего она ей понадобилась, он не знает, потому что для пластания рыбы она не годится.
Сара произнесла в Длинных покоях лишь несколько слов, двери были закрыты. Она даже не присела. И сразу ушла через заднюю дверь. Как будто ее здесь и не было!
Дина надела толстые башмаки, теплое пальто и отправилась в дом Олаисена. Без приглашения. Ханна была больна, а Олаисен на «Лебеде» ушел на юг. Куда и насколько, Сара не знала.
Все свидетельствовало, что здесь живет самый влиятельный человек Страндстедета. С тремя сыновьями, женой и свояченицей. Дом был открыт для друзей и деловых знакомых. Председатель местной управы держал двух служанок и няню, не считая работника, который следил за садом и исполнял другую тяжелую работу.
Ханне жилось хорошо. Странно было бы думать, что это не так. Никто и не думал. Правда, Дина слышала, как люди судачили о вспыльчивости Вилфреда Олаисена.
Но, с другой стороны, все, что он делал, вызывало у них восхищение. Что бы он ни затевал, давало людям работу. В положенное время они получали деньги. Он помогал им обрести жилище и занимался благотворительностью.
Смотреть на него с сыновьями было приятно. Вилфред Олаисен был самый любящий отец, самый добрый и веселый. Если, конечно, не считать его приступов гнева. Но у всех свои капризы. А у себя дома каждый сам себе хозяин!
На дверях Олаисена висел молоточек. Служанка, открывшая дверь, была в накрахмаленном передничке. При виде стоявшей на крыльце фру Дины на ее бледном лице выразился испуг.
— Фру Олаисен плохо себя чувствует и никого не принимает…
— Я знаю. Потому и пришла. — Дина отодвинула служанку в сторону, чтобы войти в дом.
Пока она поднималась по лестнице, служанка, ломая руки, стояла в прихожей.
— Где она лежит?
Ответ был маловразумительный, но тому, кто привык жить в большом доме со множеством комнат, он был понятен.
Задернутые занавески. Слабый запах розовой воды и йода. Сверкающая чистота и порядок. Широкая кровать, скрытая двумя красивыми портьерами, свисающими с потолка. Эта сказочная атмосфера напоминала о «Тысяче и одной ночи».
Ханна с закрытыми глазами лежала на кровати. И не открыла их, когда вошла Дина. На лбу и на одном глазу лежало полотенце, своего рода компресс. Холодный или теплый? Распухшая верхняя губа, синяя щека — все остальное было скрыто одеялом.
Дина затворила дверь, придвинула стул и, не говоря ни слова, села рядом с кроватью.
Ханна открыла глаза. Слегка сдвинула полотенце, чтобы смотреть обоими глазами. Взгляд у нее был тусклый. Она где-то витала.
— Это ты? — беззвучно спросила она.
— Я вижу, ты не только споткнулась о ковер, — сказала Дина.
Ханна не ответила. Попробовала приподняться, не смогла. Но все-таки протянула руку за стаканом с водой, стоявшим на столике.
— Он никак не уймется? — спросила Дина и помогла ей.
Ханна снова откинулась на подушки.
— Пожалуйста, открой окно, — еле слышно попросила она.
Дина открыла. Постояла, глядя на сад, содержавшийся в образцовом порядке. Там няня играла с детьми.
— И часто он тебя бьет? — спросила Дина, снова садясь.
Ханна сделала отрицательный жест рукой.
— Но на этот раз все-таки избил? Лучше расскажи мне, что случилось.
Глухой всхлип донесся с постели. Говорить Ханна не могла. На одеяле лежала синяя рука с открытой раной.
— Что у тебя с рукой?
— У него твердые сапоги. С металлическими набойками.
Дина, не разжимая губ, с шумом выпустила воздух. Ноздри у нее раздулись.
— Я пошлю за Вениамином. Может, у тебя есть переломы.
— Нет! — Ханна испугалась. — Само срастется!
В открытое окно донеслись звонкие детские голоса. Старший что-то объяснял младшим.
— Ты еще встречаешься с Вениамином? — вдруг спросила Дина.
Ханна побледнела и молчала.
— Я пришла не мораль читать. Хотела посмотреть, что можно сделать.
Ханна пролепетала что-то бессвязное. Словно, привыкнув лгать и обманывать, она вдруг растерялась, когда можно было сказать правду.
Вениамин был у нее как-то вечером, еще зимой. Конрад был болен, а Вилфред ушел на Лофотены.
— Сара сбегала за Вен… за доктором…
— Весь Страндстедет знает, что у малыша зимой было воспаление легких. А что случилось теперь?
— Я тогда не сказала Вилфреду, что у нас был доктор. И вот за обедом… Рикард проговорился про доктора…
— Рикард видел, как он тебя бил?
— Нет, Вилфред подождал, пока они легли.
На лице у Дины мелькнули недоверие, отвращение, гнев.
— А служанки? Они должны были слышать?
— Он их отпустил. На танцы… Он все предусмотрел… — ответила Ханна серым голосом, в котором не было даже тени упрека.
— Этому нужно положить конец! — сказала Дина.
— Может, он в следующий раз ударит посильней…
— Не желаю этого ни тебе, ни ему. Неужели твой выкидыш ничему не научил его?
— То было уже давно.
— А что с Педером?
— Я не сразу поняла, что он серьезно подозревает брата. Ведь Педер еще мальчик…
Дина помолчала. Оглядела комнату. Портьеры. Настольную лампу. Наконец ее глаза остановились на Ханне.
— А до того, значит, ты понимала, что у него есть основания?
Лицо Ханны застыло.
— Я останусь здесь и подожду его, — сказала Дина через некоторое время.
— Будет только хуже.
— Ну что ж, посмотрим, чья возьмет! — Дина прищурилась.
Вечером Вилфред Олаисен соизволил вернуться домой. Из-за неблагоприятной погоды он на полпути отдал приказ повернуть обратно. Штурман был готов к этому. Не из-за погоды. Он все понял по лицу Олаисена, когда тот, не предупредив его заранее, приказал идти на Лофотены без груза.
Олаисен предполагал, что его ждет дома. Поэтому он сначала зашел на верфь. Долго и обстоятельно поговорил с мастером и рабочими. Заглянул в газету к редактору и уже в девять часов взял извозчика и поехал домой.
Служанка поспешила открыть ему дверь, как обычно, когда фру Олаисен не могла сделать этого сама. Ангелы, так Олаисен звал детей, уже спят. Он знал, что они спят, но не удержался от вопроса. Это дарило чувство покоя.
