В конце концов Дина попросила у Стине разрешения поговорить и с Фомой. О том, что когда-то случилось. Когда-то в юности. И о чем никогда не говорилось.
Стине выставила из дома всех посторонних, повязала платок и часа два ходила по берегу, чтобы они могли поговорить без помех.
Дина ждала на кухне, когда Фома вернется с работы.
Он удивился, увидев ее, и спросил, где Стине.
— Я пришла, чтобы поговорить с тобой, — объяснила ему Дина.
Наконец-то этот час настал. Может, Фома предчувствовал это, когда на пристани был свидетелем ее невероятного возвращения домой. Потом он заставил себя забыть, что между ними осталось что-то недоговоренное.
— Вениамин знает, что ты его отец, — сказала Дина.
Фома невольно улыбнулся. Говорить обиняками было не в ее правилах.
— Выходит, он знает больше, чем я ему говорил. И кто ему это сообщил?
— Я.
— Сегодня?
— Нет, когда он учился в Копенгагене.
— А теперь наконец пришел и мой черед узнать об этом?
— Можно сказать и так.
— И что я должен делать?
— Не знаю, Фома.
По ее голосу он слышал, что ему позволено взять верх. Позволено сказать все, не опасаясь, что она одернет его. У него защемило сердце. Но слов больше не было. Он давно изжил прошлое, все, что так и осталось незавершенным и недосказанным.
— Как же он к этому отнесся? — заставил себя спросить Фома.
— Это можно себе представить.
— И что же можно себе представить?
— Недоверие. Гнев. Все, что угодно.
Фома забыл, что у него есть руки. Забыл, что с ними следует делать. Он их еще не вымыл. Но он положил их на стол и нагнулся к Дине.
— В юности ты прогнала меня и поклялась, что он не мой сын. Я тебе уступил. И не стал донимать Вениамина тем, что его отец — сын безземельного арендатора. Но я работал на его усадьбе, как на своей собственной.
Стол качнулся, когда Фома снял с него руки и пошел к умывальнику. Вымыв руки в цинковом тазу, он тщательно вытер их. Ведь за этим он и пришел домой.
Но он забыл, что имел обыкновение снимать рубаху и мыться до пояса.
Поэтому он не поверил своим ушам, когда Дина спросила:
— Разве ты не собираешься снимать рубаху?
Фома поднял глаза на мутное зеркало. Дина сидела за столом и смотрела на него.
Против его воли годы побежали назад. В зеркале все казалось хрупким, как стекло, но близким. Молодость.
Он годами носил в Рейнснесе жерди, пахал землю и думал, что все это напрасно. Но она вдруг пришла и одним взглядом вернула ему молодость.
— Рубаху? Что ты имеешь в виду? — хрипло спросил он.
— Я помню, ты обычно снимал ее… когда приходил из хлева… и мылся.
— И что?
— Хочу посмотреть на твою спину до того, как ты уедешь.
Он смотрел на ее отражение в зеркале. Эти глаза! Он и не знал, что все уже решено. Не знал, пока не заметил, что его дрожащие пальцы начали расстегивать одну пуговицу за другой.
Фома попробовал рассердиться на то, что уступил ей. Но он израсходовал свой гнев больше тридцати лет назад.
Теперь же он выпрямился и у нее на глазах стянул с себя рубаху. Не зная, что делать с рубахой, он смял ее в комок.
— Не оборачивайся!
Нет, он не стал оборачиваться. Зачем? Ведь он видел ее в зеркале. Он только глубоко вздохнул и вскинул подбородок.
Дина сидела неподвижно, они видели друг друга в мутном зеркале. Несколько раз Фома, глубоко вздохнув, задерживал дыхание. Только это и говорило ему, что время идет.
Она не видела его лица, но он ее лицо видел. На нем была написана радость, и Фому охватило странное чувство невосполнимости.
— Какая у тебя спина, Фома… — прошептала она.
Ее рот приоткрылся. Потом губы сомкнулись. А слова остались витать в воздухе. Они впились в него. Отыскали себе укромные местечки. Ему хотелось увезти их с собой за море. Где поля будут чужие, но солнце — то же.
Однако жизнь есть жизнь. Что он мог ответить на это? Никто на свете на такое не отвечает. Он тоже не должен…
— Что ты хочешь, Дина?
— Хочу попросить у тебя прощения за все, что я когда-то по недомыслию взвалила на тебя.
Он так и не обернулся. О чем она говорит?
— Что ты сказала?
Она повторила. У него засаднило спину. Он был беззащитен. И не мог найти слов. Разве он думал когда-нибудь, что ему придется отвечать на такое?
— Ты получишь прощение, — молодым голосом прошептал он.
Она замерла на своей табуретке. Потом ее лицо дрогнуло:
— Спасибо, Фома!
Он хотел надеть рубашку, но она быстро встала:
— Нет… не надо… Я уже ухожу. Мне больше ничего не нужно. Я для этого проделала долгий путь. Из Берлина…
Фома опомнился, когда она уже закрыла за собой дверь.
Глава 12
Перед приездом профессора и его жены крыша и трубы были отремонтированы, большой дом покрашен и лавка приведена в порядок. Снаружи. Внутри все выглядело так, будто хозяева давно уехали отсюда.
Сена в том году не косили. Земля была сдана в аренду одному крестьянину из Вика. Животных не осталось, если не считать кур, голубей и котенка Сары.
Вениамин хотел уступить родителям Анны залу, но она воспротивилась.
— Боишься, что им тут слишком понравится? — поддел он ее.
— Эту залу отдали мне! И я еще здесь! — засмеялась Анна.
— Ты сожалеешь об этом?
— Почему, ведь я не хочу уступать залу!
Он не знал, стоит ли спрашивать у нее, почему в последнее время перед приездом родителей она почти перестала играть на пианино и петь. Хотя Бергльот освободила ее от подготовки к их приезду.
— Почему ты перестала играть? Даже с Карной не занимаешься? И не поешь?
— Готовлю себя к тому, что некоторое время не буду играть.
— Почему не будешь?
— У мамы от моей игры всегда начиналась головная боль. Или от того, что я играла, или от того, что я играла недостаточно хорошо.
— Как же ты училась в Копенгагене?
— Занималась на инструменте учителя.
— Но… Ты никогда не играла дома?
— Только если к нам приходили гости, чтобы послушать определенный репертуар, который я готовила заранее.
— Боже мой! Ты никогда не говорила об этом!
