Но это будет позже, а сейчас, утопая в своем одиноком ужасе, он пытался сосредоточиться на конкретном задании, которое следовало исполнить. Сидя над чистым листом бумаги, Загорский тупо и напряженно разглядывал его, ничего перед собой не видя…
Ему хотелось одного — забыться, хоть ненадолго затушить свою боль… любым способом… скорее — выпить…
В шкафу оставалась вторая бутылка Камю — первую он опустошил вчера. В безуспешной попытке распечатать спасительное средство задрожали руки, и от нетерпения он чуть было не выронил бутылку. Наконец, справившись с ней, он сделал несколько первых глотков прямо из горлышка — сразу стало немного легче. Через полчаса осталось не больше половины содержимого.
В голове прояснилось, появились какие-то мысли… Он должен отказаться от нее и от всего, что с ней связано. Нужно уничтожить эту свою зависимость, свой позор, свое несчастье… Сегодня же… нет, сейчас, сию минуту…
Но ведь у него еще есть возможность не быть последним подлецом — стоит лишь выскользнуть из жениных цепких рук и закрыть за собой дверь…
Закрыть — не трудно. А что дальше? А дальше будет именно то, что так образно обрисовала жена — вселенский позор, всеобщее осмеяние и полная собственная катастрофа… Нет, ничего из этой затеи не выйдет…
А как же она?! Если он затаится и подло и безжалостно закончит их отношения — перенесет ли она все одна? Как она выйдет из всего этого? Как сможет день за днем тянуть свою ношу? Ведь она так молода… Хотя, наверное, именно в этом ее сила, в молодости ведь все легче воспринимается и переживается… да еще и в ее красоте — этот дар ее обязательно вывезет, ей будет не так уж трудно устроить свою дальнейшую жизнь…
«Господи, прости меня и отпусти ей… Пусть она окажется сильнее меня и сможет пережить трудное время без больших страданий… Жена совершенно права… письмо…»
И, почти не понимая, что делает, он начал писать, строка за строкой, что-то лихорадочно вычеркивая, добавляя, переставляя местами…
К утру, покончив с бутылкой и с последними возможностями для отступления, он встал из-за стола и взял в руки исписанный, без подписи, лист… Пробежав глазами написанное, он с минуту помедлил, потом решительно дописал последнее слово: «Прости!»
Он совершенно не сомневался в том, что она правильно поймет его: последнее «Прости!» одновременно означало — «Прощай!».
В полном бессилии он прошел в библиотеку и положил лист на стол. Затем вернулся в кабинет, запер дверь изнутри и лег на диван. Пусть теперь жена решает, что с этим делать…
* * *
Спустившись утром и зайдя в библиотеку, Калерия увидела на столе исписанный лист без подписи и взяла его в руки. Это были стихи без названия.
Не расстаться мне с этой болью…
Чтоб забыть, что угодно отдам.
Только ужас я этот помню —
Ужас рвать себя пополам…
Я и не был на райском облаке…
До сих пор еще снится мне.
Как по острой бритве, по проволоке
Через пропасть иду я к тебе…
Что не должен — я это знаю,
И опасен сам переход.
Через грань я переступаю —
Начинается мой поход…
А потом мой сон обрывается…
Спит мой дом, все вокруг во тьме.
Не могу от него избавиться.
Ведь Голгофа моя — во мне…
И когда кошмар отступает.
Говорю я себе — терпи…
Пусть меня изнутри сжигает,
Сам взвалил этот крест — неси…
Прости!
«Очередной свежеиспеченный опус», — подумала она. Первое впечатление было — неприятие и раздражение. Немного поостыв, она поняла, что ничего другого из него больше не удастся выжать, поэтому, взяв чистый лист бумаги, автоматически, как сделала бы это раньше, перепечатала текст. Так, на всякий случай… Привычка бережно относиться ко всему, чем он занимается, и сейчас взяла верх — написанная его рукой страница нашла свое место в очередной пронумерованной папке, стоявшей на полке под названием «Романсы», — в нее она обычно складывала все его стихотворные порывы, которые как-то могли пригодиться в последующей работе…
«Привычка свыше нам дана, замена счастию она», — подумала Калерия. Вот уж точно — ни убавить, ни прибавить. Ее немного смутило это последнее «Прости», но, с другой стороны, с ним было понятнее, что это — конец. Она решительно допечатала последнее слово и с удовлетворением поставила точку.
Было раннее утро, и тишину дома нарушал лишь мирный храп, доносившийся из его кабинета.
«Выставить бы его ко всем чертям да посмотреть, как он повертится вокруг пеленок, попрыгает по очередям и узнает, что значит быть на побегушках у молоденькой, безмозглой дурочки», — с новым приливом раздражения подумалось ей.
Она еще раз пробежала глазами текст и с новым приливом раздражения отметила — и тут он верен себе: все смягчено, малодушно завуалировано.
«Не мог вразумительно написать что-нибудь однозначно-определенное, изложил в сумбурных стихах. Попробуй разберись, что за Голгофою и крестом стоит обыкновенный разрыв… Да к тому же, вместо того чтобы недвусмысленно отрицать факт отцовства, плачет о своих терзаниях — страдалец невинный, впору пожалеть…»
Ну, что ж, сойдет и это мычание… Теперь-то уж точно все получилось, ведь если вместо ужаса по поводу содеянного и угрызений совести сплошняком идет жалость к себе, значит, бояться нечего — никаких трагических финалов ждать не стоит… Но каков хитрец — поэтические образы, метафоры, все в общем смысле и никакой конкретики, попробуй догадайся — кто, кому и о чем. Остается надеяться, что филологическое образование пошло впрок, и до девицы как-нибудь дойдет, что продолжения не последует, что это — конец.
Она свернула лист и вложила его в конверт — стихи любительские, напечатаны на машинке, без подписи, пусть ее демонстрирует всем подряд, нет никаких доказательств, что их автор — он…
Да, покой нам только снится — а сколько еще придется жить в напряжении? А расслабляться она не имеет права. Хотя бы ради дочери, уж ее-то в первую очередь нужно оградить от кошмара, да и ради него самого — тоже, ведь совершенно понятно — уйди он из дома, ему навсегда пришлось бы покончить с творчеством, она знает, что ему без нее не справиться. Он ведь не имеет ни малейшего понятия о всей профессиональной кухне, да и давно успел забыть, что такое проблемы и нужда, он вообще не знает жизни, раздухарился и в помутнении рассудка не понял, во что ввязывается — максимум пять-шесть лет и девица полностью выпьет его, тридцатилетняя разница не просто смешна, она — опасна. И кроме нее, Калерии, ему никто не поможет… Но нет худа без добра — кажется, он наконец-то полностью осознает мысль о своем бессилии и, судя по всему, навсегда должен распрощаться с собственными инициативами — на всех фронтах….
