Он давно понял, что не стоит чрезмерно впадать в крайности, рыдая по прошлому, а лучше осознать неизбежное: того состояния, как в самые звездные годы. — Ах, накатило! Где нотная бумага и перо?! — все равно больше никогда не будет…
Тогда работалось и жилось — а может, жилось и работалось, эта последовательность вернее, и в ней-то все и дело? — на одном дыхании… Тогда вообще все было вновь: первые выступления, выполнение задуманных планов, упоение любовью публики, начавшиеся поездки, успех, деньги, стабильность — словом, всевозможные радости жизни, подаренные судьбой в то самое, нужное время, когда для веры в себя так необходима удача.
Это было незабываемое время… Он полностью владел бесценным даром — обостренной слуховой интуицией, беспредельностью воображения, способностью универсально сочетать эмоции с логикой и интуицией; все это выливалось в причудливые музыкальные фантазии, сейчас он на такое просто не способен… Постепенно уходит и умение находить точные средства выражения, накатывает какая-то прострация, глухота, и это — хуже всего, собственная беспомощность угнетает и выводит из себя…
Неуловимое внутреннее свечение и таинственная способность улавливать сокровенные звуки, в нужное время сочетая и направляя их в правильное русло, в какой-то момент вдруг начали исчезать… Когда это началось? И как это происходит, от чего идет? Он этого не зафиксировал — наверное, все рушится постепенно, когда что-то переполняет этот невидимый внутренний источник, находящийся где-то в грудной впадине, рядом с сердцем. Этот ничему не подвластный механизм вдруг в какой-то лишь ему ведомый момент дает сильнейший сбой и начинает действовать по своим собственным законам, не завися ни от каких напряжений воли, приказов или графиков. Он просто больше не производит того луча, который и отличает истинного творца от выученного ремесленника. И тут уж ничего не попишешь — можно сколь угодно часто взрываться в кульминациях и до бесконечности крещендовать, заходясь в шумовой истерике, но ни надуманным многонотием, ни претенциозной замысловатостью, ни идеально заученной и по канонам построенной формой не прикрыть внутренней пустоты и недовольства собой…
Что же остается делать в такой безнадежной ситуации, когда дух устал, занемог? Чем утешать себя и откуда черпать силу?
Он не знал, как спастись от этих вопросов, и потому, чтобы не потерять форму, делал единственное, доступное ему — заставлял себя подчиняться заранее составленным графикам, иногда с трудом отсиживая положенное. Недовольство собой не исчезало, но каждое утро он упорно спускался в кабинет и возобновлял работу, а раньше никакие графики были не нужны, он мог работать, не замечая времени, — все переставало существовать и отходило на второй план, когда он загорался… И это горение приводило к тому сладостному мгновению, когда после смутных ощущений и непонятного раздвоения — классическое и легкое, банальное и изысканное, высокое и низкое — все стилевое музыкальное многообразие, эти завораживающие скачки через эпохи вдруг начинали сами собой соединяться, совмещаться, иногда дополняя или оттеняя, а подчас и вступая в противоречия с основной темой, но все взятое вместе гармонично работало на единый замысел.
Как легко он умел управлять своей музыкальной памятью и творческой фантазией!.. Эту легкость можно сравнить с его самым ярким впечатлением детства, когда в день рождения ему подарили калейдоскоп. Он до сих пор помнит то внезапное удивление и восторг — при очередном повороте игрушки картинка не просто распадалась, а полностью менялась, мгновенно превращаясь в новую, не менее совершенную. Такое же чувство возникало у него всякий раз и в работе, когда многогранные ассоциации вдруг начинали выплывать, появляясь сами собой, как бы из ниоткуда, незаменимые и главные, и это было потрясающее ощущение жизни и себя в ней… Казалось, все будет продолжаться бесконечно, ведь все так легко, с ходу удавалось… Сразу же откуда-то приходило постижение — это то, что нужно, ничего другого, пусть даже более совершенного, не стоит искать… и объяснить себе самому — откуда это пришло, и почему именно это — было невозможно, понималось лишь одно — не сказать этого просто нельзя… И тогда захватывало дух, возникало ощущение полета, после чего долго работалось легко и радостно…
И потом, когда работа заканчивалась и что-то получалось, приходила сладкая истома, расслабляющая нега, не имеющая ничего общего с состоянием изнуряющей усталости и пустоты, в котором он находился в последнее время…
А в последнее время он не работал, не писал, а вымучивал и никак не мог закончить — Седьмую симфонию… Через месяц ее предстояло играть с филармоническим оркестром. Финал завис — требовался хотя бы намек на положительное разрешение конфликта и на счастливое завершение… После трагической кульминации ему самому хотелось мажорного финала, потому что это греет душу и дает надежду — пусть непродолжительную…
Но на душе было муторно, и ничего интересного, побуждающего к действию, в голову не приходило. Равновесия не возникало — тянуло в сплошной пессимизм и минор… Поставив задачу выжать из себя светлый финал, он понял, что не способен эту задачу решить — ничего не выжималось, все меньше верилось в понимание того, как нужно, как правильно, как стоит… весь замысел вдруг стал казаться надуманным, мнимым, непритягательным… В этом конкретном, ограниченном сюжетом и формой пространстве все замерло — ни сильных ощущений, ни глубоких чувств… как и в более глобальном бытийном смысле — одна раздражительность, разочарование, отвращение к себе и ко всему окружающему…
И как с таким багажом подступаться к Екатерине? О каких там зашкаливающих духовных порывах или плотских страстях может идти речь, если в собственной душе и теле не осталось ничего живого?..
Сейчас ему все чаще приходило на ум сравнение себя с чем-то отмирающим, пересохшим, выжатым, померкшим, полинялым — в общем, бывшим… Сегодня вот почувствовал себя камином, дрова в котором уже сгорели, но угли еще тлели, и хотя он еще до конца не остыл, но разгореться уже не мог. Он так и поприветствовал себя утром:
— Ну, что ж, Камин Каминыч, пора вставать и тлеть дальше…
В это серое, туманное утро вообще не хотелось покидать дом, и он даже пожалел, что связал себя обязательствами — вялое состояние души было совершенно не располагающим к общению, да еще с таким количеством народа…
Но здесь, сейчас, в этом университетском зале, в этой немного бесшабашной атмосфере молодого ликования, его вдруг остро пронзило потерянное ощущение мгновенного счастья от этой неразрывной общности с залом. Оно было таким сильным, что тут же захватило его, полностью изменив душевный настрой — неизвестно откуда взявшийся подъем, прилив сил, кураж, которые бывали только в лучшие годы, когда публика в едином порыве благодарности взрывалась овациями, сделали свое дело и сейчас… Он так и не понял, откуда пришло это ощущение и кто заставляет его выйти из-за стола, но, ни минуты не раздумывая, словно на крыльях, перенесся на середину подиума и поклонился залу… Да и как тут было удержаться и не поклониться молодости, столь щедрой на проявления бурной и искренней восторженности?..
Через минуту он устыдился этого немного театрального жеста, но сожалеть было поздно — он уже был сделан и немедленно оценен, вызвав настоящий шквал аплодисментов… Поймав в себе это давно утраченное состояние полета, он взял себя в руки и поблагодарил присутствующих за теплый прием. Раздались очередные аплодисменты. Атмосфера накалялась, превращаясь в поэму экстаза, которую нужно было срочно разрядить. Сделал он это беззвучно — поднял руки, как бы намереваясь дирижировать, — зал мгновенно стих, повинуясь ему. Он опустил руки, улыбнулся, передохнул и, виртуозно отвлекаясь от написанного, начал свою первую лекцию из курса. В ходе изложения требовалось фрагментарное музыкальное сопровождение и исполнение начальных строчек важных для смысла музыкальных эпизодов и арий из опер, чего он особенно опасался — пение давно уже было заброшено. Но сегодня был его день — ему удалось и это.
