Трудно забыть километровые очереди москвичей к Пушкинскому музею на выставку импрессионистов — Калерия сама бегала туда дважды. Во многом благодаря министру начали устанавливаться и более тесные официальные контакты со многими именитыми соотечественниками-эммигрантами, включая очаровательную Надю Леже и ностальгирующего по своему Витебску гениального Марка Шагала. А чего стоил один только привоз «Джоконды» в Москву, когда она сумела перехватить ее после японской выставки, ухитрившись обойти вышестоящую инстанцию — изыскала-таки немалые деньги на страховку картины, правда, за счет средств своих гастролирующих подопечных. Она же была и автором идеи доставки шедевра в Москву — обратилась к военным, и те не устояли, скорее, перед ее личным женским обаянием, приказывать ведь им было бесполезно, у них собственная иерархия — высококлассные глубоко скрываемые спецы в считанные дни изобрели лучшую в мире особую перевозочную капсулу из какого-то замысловатого стекла. Этими доныне непревзойденными конструкциями продолжают пользоваться и сейчас при перевозках особо значительных историко-культурных и художественных ценностей.
В отличие от всех прочих подпущенных к власти партиек, она также умела одеться и вполне достойно выглядеть — не традиционно-безликая горкомовская кофточка, а умеренно-элегантный деловой стиль. На разнообразных приемах на Западе она была вполне на месте — бывшая ткачиха не уступала зарубежным дамам, вполне справляясь с вечерним декольте. Она впитывала на ходу и подхватывала на лету, подсматривая за реальной жизнью своим цепким взглядом — где же еще можно было научится умению преподнести себя, а заодно и подать представляемую ею страну, не в высшей же партшколе, и уж тем более не на пленумах и съездах.
На этих же приемах она никогда не чуралась каверзных вопросов и острых бесед и, будучи не робкого десятка, позволяла себе даже некоторые вольности — смело шествовала под руку с вполне ярко выраженными антисоветски настроенными знаменитостями, буржуазными лидерами и сильными мира сего, не говоря уже о Луи Арагоне и Пикассо, которых просто обожала — они ведь были коммунистами…
Ее нестандартность была самого разнообразного свойства — она несомненно умела рисковать и была способна на поступок. Не получившая настоящего образования, она, самородок, интуитивно чувствовала все непреходящее и истинное и тянулась к нему. Единственная женщина на такой недосягаемой высоте, чтобы удержаться на ней, должна была не просто учиться у мужчин, она должна была стать проницательнее их — и ей это удалось. В частности, она научилась неплохо балансировать на этой ничем и никем не страхуемой невидимой проволоке. Можно бесконечно удивляться ее умению доступными властными функциями, а при необходимости и выходящими за пределы ее полномочий методами и способами приобщить закосневшие структуры, а через них и совершенно не повинную в их существовании «единую общность» к нетленному и вечному, сближая отечественные и мировые культурные достижения. При всей своей несомненной принадлежности к этим самым закосневшим структурам, она, тем не менее, изыскивала и находила постоянные возможности давать перебивку нормированного примитива действительно высокими образцами искусства — прошлого и настоящего.
Но как из песни слова не выкинешь, так и из рамок не выпрыгнешь — со всеми вытекающими из этого вневременного тезиса следствиями… Она, при всех своих достоинствах, оставаясь вполне адекватной своей эпохе, была вполне органично инфицирована некоторыми свойственными этой эпохе микробами. В частности, могла вполне успешно публично жевать положенную идеологическую жвачку — во имя и на благо…. Когда ее заносило на крутых виражах единственно верного пути — а таких периодов было не так уж мало, — с ней было лучше не сталкиваться. Отправляясь на эту встречу, Калерия надеялась исключительно на два обстоятельства — собственное наитие и на благорасположение духа своей визави.
Ей повезло — начало приема было теплым и даже радушным. Калерия оделась стильно, но просто, не как в предыдущие два визита, в которых нужно было блистать и даже слегка подавить своим блеском, — здесь перегнуть и затмить было абсолютно недопустимо. Обменявшись искренними комплиментами по поводу внешнего вида, дамы с минуту помолчали, изучая друг друга. Калерия чутко фиксировала все нюансы в перепадах настроения своей могущественной собеседницы. Дамы играли, конечно же, не на равных, но обе были блестящими психологами и знатоками мельчайших оттенков и тонкостей неспешного партритуала — Калерия приступила к делу ровно тогда, когда дождалась вопроса о творческих планах, не раньше и не позже. В нужный момент она без обиняков назвала вещи своими именами — муж на грани срыва.
— Свое мы уже искупили, исколесив полстраны. Теперь вся надежда — только на одного человека, Екатерина Алексеевна, сами знаете, на кого… А уж как мы будем молиться на вас — сами понимаете…
Мадам культурный министр, конечно же, все хорошо понимала — давно научилась читать между строк.
— Да, пора вытаскивать вас, неразумных. Но и ты пойми — чтобы простили, придется покаяться. Вот вам на выбор два предложения. Первое — подписантское, сподобьтесь письмишко от группы творческой интеллигенции подмахнуть…
— А может, есть какие-нибудь официальные заказы?
— Да я и забыла, вы же у нас хитренькие — на дармовщинку все хотите, да все только лучшее вам подавай… Очень удобненькая позиция, мне бы такую — только первые роли, за здорово живешь, а вот по-черному отработать — это ни-ни, не для вас, тут вы ручек марать не желаете.
— На это у вас желающих и без нас найдется сколько угодно — тех правофланговых, кто считает себя «символами эпохи и полпредами советской музыки»… а вот написать действительно хорошую музыку способны единицы, мне ли вам об этом говорить…
— Тут ты, конечно, права, с тобой не поспоришь… хотя замучилась я и с бездарями, и с талантами — вечно у них склоки и раздоры, а мне с ними — одни разборки и вечная головная боль…
— Да уж, успела я рассмотреть группу недовольных товарищей — мощные ходоки, вышли все с распаренными лицами…
— Передрались из-за пластинки, требуют выбросить с записи «Тоски» Вишневскую с Ростроповичем, он там дирижирует. Уже и у Горликова успели побывать и заручиться поддержкой. Но у милейшего Егорушки, нашего голубка непорочного, а попросту говоря — размазни и жениного подкаблучника, какая-то там неувязочка вышла — обещать-то он обещал, но где-то или не досмотрел, как всегда, или просто закрутился и подзабыл дать команду, кому следует… а может, и еще чего — не буду врать, точно не знаю, в отпуске была… Но только расхлебывать заварушку кинули мне, мои же все оправдываются, кивая на недосмотр друг друга… а семейка в это время ничего не подозревает и все равно пишет. Театральный народец не просто недоволен, а активно ропщет и челобитничает по-новой, требуя справедливости, ну, а я как всегда — крайняя, отдуваюсь тут за всех…
— Может, я не усекаю каких-то нюансов, но мне кажется, что в случае Вишневской и Ростроповича все ясно — это же могучая кучка, прямой доход государственной казне.
— Да ты что, с луны свалилась, что ли?! Могучая кучка, тоже мне… сказала бы я тебе, какая кучка… Ясно ей тут все… Лучше не зли меня. Да оправданное у товарищей из Большого возмущение — у твоих кучкистов на даче целых четыре года жил этот злобствующий писака, пасквилянт Солженицын… теперь вот из-за бугра будет злопыхательствовать. А правдоискатель Ростропович ничего лучшего выдумать не мог — взял и вылез в поддержку опального, еще и письмо в ЦК настрочил… сама знаешь, как у нас рады таким письмам…
