— Можно мне взять с собой Майка и Задиру Сэл? — спросила Эмили.
— Нет, нельзя.
— С ними мне будет не так одиноко, — просительно добавила Эмили.
— Одиноко не одиноко, нельзя, и все тут. Они сейчас на дворе и на дворе останутся. Не желаю, чтобы они наследили грязными лапами по всему дому. Я только что оттерла пол с мылом.
— Почему вы никогда не оттирали пол с мылом, когда был жив папа? — спросила Эмили. — Ему нравилось, когда было чисто.
А вы почти никогда не мыли пол с мылом в то время. Почему вы делаете это теперь?
— Только послушайте ее! Я при моем ревматизме еще должна была все время оттирать полы? Отправляйся наверх, и лучше бы тебе прилечь ненадолго.
— Я пойду наверх, но ложиться не собираюсь, — сказала Эмили. — Мне надо многое обдумать.
— Одно я тебе посоветовала бы, — сказала Эллен, которая была твердо намерена не потерять ни единой возможности исполнить свой долг, — это встать на колени и помолиться Богу, чтобы он сделал тебя хорошей, почтительной и благодарной девочкой.
Эмили задержалась у нижней ступеньки лестницы и обернулась.
— Папа сказал, что я не должна иметь никаких дел с вашим Богом, — заявила она очень серьезно.
Эллен глупо разинула рот, но не могла придумать никакого ответа на это языческое заявление. Тогда она воззвала к миру:
— Да слыхано ли такое?!
— Я знаю, каков ваш Бог, — продолжила Эмили. — Я видела Его на картинке в этой вашей книжке про Адама и Еву. Он с бакенбардами и одет в ночную рубашку. Мне Он не нравится. Но мне нравится папин Бог.
— А какой же это такой Бог у твоего папы, если мне будет позволено спросить? — с сарказмом в голосе поинтересовалась Эллен.
Эмили не имела ни малейшего понятия о том, что представлял собой папин Бог, но не собиралась позволить поставить себя в тупик какой-то там Эллен.
— Он чистый, как луна, светлый, как солнце, и ужасный, как войско с развернутыми знаменами, — заявила она с торжеством.
— Ну, ты, конечно, хочешь, чтобы за тобой всегда оставалось последнее слово, но Марри тебе объяснят что к чему, — сказала Эллен, отказываясь от продолжения спора. — Они строго придерживаются пресвитерианской веры и не потерпят этих ужасных идей твоего папаши. Отправляйся наверх.
Эмили ушла наверх, в комнату, выходившую окнами на юг. Ей было очень одиноко.
— Нет теперь на целом свете никого, кто бы меня любил, — пробормотала она, свернувшись калачиком на своей кроватке у окна. Но она твердо решила не плакать. Эти Марри, которые были полны ненависти к папе, не увидят ее слез. Она чувствовала, что терпеть не может их всех… кроме, быть может, тети Лоры. Каким большим и пустым стал вдруг мир! Ничто в нем больше не вызывало интереса. Не имело значения ни то, что приземистая яблонька между Адамом и Евой превратилась в бело-розовое чудо… ни то, что подернутые лиловой дымкой холмы за низиной казались волнами зеленого шелка… ни то, что в саду распустились желтые нарциссы… ни то, что леди-березки снизу доверху украсили себя золотистыми сережками… ни то, что Женщина-ветер гнала по небу молоденькие белые облачка. Ни в чем этом Эмили теперь не находила ни очарования, ни утешения и по неопытности полагала, что не найдет уже никогда.
— Но я обещала папе, что буду мужественной, — прошептала она, сжимая кулачки, — и я буду. Я этим Марри и вида не подам, что их боюсь… я не буду их бояться!
Когда из-за холмов донесся далекий свисток вечернего поезда, у Эмили сильно забилось сердце. Она молитвенно сложила руки и подняла лицо к небу.
— Пожалуйста, помоги мне, папин Бог… не тот, который Бог Эллен Грин, — сказала она. — Помоги мне остаться мужественной и не заплакать перед Марри.
Вскоре снизу послышался стук колес… и голоса — громкие, решительные голоса. Затем Эллен с пыхтением поднялась по лестнице, держа в руках черное платье — тоненькое платье из дешевой шерсти.
— Слава Богу, миссис Хаббард закончила его как раз во время. Я не могу допустить, чтобы Марри увидели тебя не в черном. У них не будет оснований заявить, будто я не выполнила свой долг. Они все приехали… и те, что из Молодого Месяца, и Оливер с женой — твоей тетей Адди, — и Уоллис с женой — твоей тетей Ивой, — и твоя тетя Рут — миссис Даттон… Даттон — ее фамилия. Ну вот, теперь ты готова. Пошли.
— Нельзя ли мне надеть мои стеклянные бусы? — спросила Эмили.
— Да слыхано ли такое! Стеклянные бусы с траурным платьем! Стыдись! Разве теперь время тешить свое тщеславие?
— Это не тщеславие! — воскликнула Эмили. — Папа подарил мне эти бусы на прошлое Рождество… и я хочу показать Марри, что у меня тоже кое-что есть!
— Ну, хватит глупостей! Идем, говорю! Веди себя прилично. Очень многое зависит от первого впечатления, которое ты на них произведешь.
Эмили чопорно проследовала впереди Эллен вниз по лестнице и вошла в гостиную. Восемь человек сидели вдоль стен, и она мгновенно почувствовала на себе пристальный, оценивающий взгляд шестнадцати чужих глаз. Она выглядела очень бледной и некрасивой в своем черном платье; ее большие глаза казались слишком большими и запавшими — такими их делали фиолетовые тени, оставшиеся после пролитых за прошлую ночь слез. Она отчаянно боялась и знала, что боится… но ни за что не хотела, чтобы это заметили Марри, и потому высоко держала голову и смело смотрела на предстоящее ей испытание.
— Это, — сказала Эллен, поворачивая ее за плечо, — твой дядя Уоллис.
Эмили содрогнулась и протянула холодную руку. Дядя Уоллис ей не понравился — она поняла это сразу. Он был смуглый, мрачный, некрасивый, с нахмуренными, колючими бровями и суровым, безжалостным ртом. У него были большие мешки под глазами и аккуратно подстриженные черные бакенбарды. Эмили сразу же решила, что бакенбарды — гадость.
— Как поживаешь, Эмили? — произнес он холодно… и также холодно подался вперед и поцеловал ее в щеку.
Внезапная волна раздражения захлестнула душу Эмили. Как он смеет целовать ее — ведь он ненавидел папу и отрекся от родства с мамой! Она не желает его поцелуев! Эмили молниеносно выхватила из кармана носовой платок и вытерла оскверненную щеку.
— Ну и ну! — раздался неприятный голос с другого конца комнаты.
У дяди Уоллиса был такой вид, словно он хотел сказать весьма многое, но не мог найти слов. Эллен с невнятным возгласом отчаяния подтолкнула Эмили к следующей из сидевших вдоль стены.
— Это твоя тетя Ива, — сказала она.
Тетя Ива сидела, закутавшись в шаль. У нее было капризное лицо мнимой больной. Она пожала Эмили руку и ничего не сказала. Эмили тоже промолчала.
— Твой дядя Оливер, — объявила Эллен.
Дядя Оливер внешне, пожалуй, даже понравился Эмили. Он был большой, толстый, розовый, и вид у него был веселый. У нее мелькнула мысль, что она не стала бы особенно возражать, если бы он поцеловал ее, несмотря на его колючие белые усы. Но дядя Оливер усвоил урок, преподанный дяде Уоллису.
