…Разбудил ее голос. Тонкий, пронзительный девичий голос, выводивший слова все той же ненавистной баллады:
Я в море отправлюсь на лодке без дна,
Леди-мать, о леди-мать,
Я в море отправлюсь на лодке без дна,
И мне не вернуться домой.
Лавиния поднялась и выглянула в окно.
По залитой светом фонарей улице прохаживались торговцы, и цветочница со своей корзиной топталась как раз возле решетки перед домом. Она выглядела еще моложе, еще более грязной и голодной, чем в прошлый раз. Даже странно, как такая оборванка осмелилась торговать цветами в Вест-Энде. Бродяжек отсюда гоняют.
А что ты оставишь несчастной жене,
Дэви, о Дэви?
– Беду и печаль до конца ее дней,
Ведь мне не вернуться домой.
В прошлый раз Лавинии хотелось избить ее хлыстом в кровь, а сейчас – кто бы мог подумать? – сделалось чуть не до слез жалко девчушку. Быть может, эта цветочница ни разу в жизни досыта не ела и не носила ничего краше платья из грязных лоскутьев. Быть может, она никогда не любила и никто ее не любил. Быть может, она и не знает вовсе, что такое мечты… Даже отказавшись от богатства сэра Генри, Лавиния не будет так бедна, как она. И эта злосчастная баллада…
Она достала из бюро кошелек и вынула несколько монет – ничего мельче шиллинга, а это, наверное, недельный заработок девчонки. Сегодня ее счастливый день. Пусть в кои-то веки купит себе обновку не с тачки старьевщика, а в приличной лавке. Или хотя бы покутит во «дворце джина», где губительный напиток льется из блестящих медных краников, а не в одном из тех кабаков, где что ни ночь, то поножовщина (дамы из комитета по спасению падших поднимали очи горе, живописуя подобные клоаки). Впрочем, что делать с подарком судьбы – дело самой цветочницы. Лавиния же от всей души надеялась, что при виде денег язык присохнет к ее гортани и смолкнет наконец заунывное блеяние.
Набросив плащ с капюшоном прямо поверх пеньюара, Лавиния спустилась по лестнице, прошла по пустому дому – слуги не нарушили ее приказ, да и зачем им отказываться от лишнего выходного! – и вышла на крыльцо. Она надеялась, что в тумане никто не обратит внимания на ее домашний наряд – или на ее неуместную щедрость.
Спустившись по ступеням, она поманила к себе цветочницу.
– Милая, вот тебе немного денег. В такое время покупатели на твой товар вряд ли найдутся, – сказала она девушке со всей возможной мягкостью.
Цветочница смотрела на нее диковато, исподлобья – видимо, жизнь девчонку не баловала. Тот мирок, где она обитала, ангелы-хранители обходили стороной, и Рождественский дед не карабкался в печную трубу за неимением в ее каморке означенной трубы. Беспричинное милосердие было ей внове. Хорошо хоть она умолкла, озадаченно таращась на деньги, видимо, размышляла, на чем ее пытаются подловить.
Тщедушное тельце вдруг содрогнулось, а близко посаженные глазки загорелись – не иначе как от жадности. Разглядела, что ей предлагают. Она рванулась к леди и, как показалось той, вытянула руку за деньгами. Но в грязном кулаке было что-то зажато. Лавиния едва успела заметить блеск лезвия, и в тот же миг боль прожгла ее грудь, заставив громко вскрикнуть – и от крика как будто что-то лопнуло внутри.
Монеты со звоном посыпались на мостовую, застревая между брусчаткой.
Лавиния тоже не удержалась на ногах и даже рукой шевельнуть не смогла, когда цветочница, отбросив в сторону корзинку, склонилась к ней и деловито выдернула нож из ее груди. Лавиния снова вскрикнула, почти без голоса, а когда цветочница вцепилась ей в волосы, оттягивая прядь на виске, у нее едва хватило сил на вдох. Нож полоснул, отрезая локон под корень. Пару секунд девушка любовалась на золотистую прядь, а потом на Лавинию, лежащую в распахнутом плаще, под которым белел пеньюар. По шелку легко, как по водной глади, расплывалось алое пятно.
И Лавиния даже не удивилась, осознав, что с бледного личика на нее смотрят умные, холодные, наглые глаза и девчонка улыбается чужой улыбкой, чуть вывернув губы.
– Миледи сделала неправильный выбор. Поставила не на ту карту, и теперь в проигрыше. За ошибки платят золотом, миледи, – сказала цветочница, но ее сиплый кокни трещал под весом чужих слов. Подхватив корзину, она опрометью бросилась бежать.
Лавиния попыталась приподняться, но от этого боль в груди стала еще сильнее, хотя казалось – куда уж. Звуки доносились словно сквозь вату, и она видела каких-то людей вокруг, но не могла понять, кто они… Прохожие, которые заметили, как цветочница пырнула ножом полуодетую леди? То-то будет разговоров…
– Позовите доктора, – прошептала Лавиния. – Я леди Мелфорд.
Тут она вспомнила, что отныне ее зовут иначе, и хотя каждое слово давалось ей с трудом, выговорила:
– Я Лавиния Линден. Миссис Линден.
Веки сделались тяжелыми, она моргнула, но заставила себя снова открыть глаза.
И увидела рядом с собой Дика. Он выделялся среди всех, кто окружал ее, – его мундир был единственным ярким пятном в палитре, где смешались серые и черные краски. «Никогда не поворачивайся спиной к оскалившемуся псу. Разве я не говорил тебе, сестренка? Вечно ты меня не слушаешься», – грустно улыбался Дик. «Да! – Она потянулась к брату. – Теперь-то я знаю». Дик посмотрел на нее с состраданием и приложил ладонь к ране. Боль чуть утихла, и так Лавиния осознала, что умирает.
– Пропустите меня! Я муж этой леди…
Джеймс. Джеймс склонился над ней. Лицо искажено яростью и горем. Он все понял сразу же. Подхватив ее легко, как дитя, понес домой, и она подумала, что вот так же он переносил бы ее через порог другого дома, их настоящего дома, где нет нагих статуй и на потолках не переплетаются гипсовые тела, и как же глупо все вышло… и паруса черные… потому что какими же им еще быть? Вот только Джеймс об этом не знает…
Губы ее немели, но она прошептала:
– Джейми, я утаила от тебя… что-то важное…
– Не говори ничего. Не трать дыхание, – просил Джеймс. Его рука крепко давила ей на грудь, но чтобы остановить ток крови, ему пришлось бы заморозить ей сердце.
…Она думала, что ее сердце твердое, а оно как у всех…
…И его пальцы все равно не покроются изморозью…
– Я была в Вест-Вайкомбе… – шептала она. – Со мной говорил Дэшвуд… он входил в тело Чарльза… но не убил его… или убил?
– Нет, – сказал Джеймс. – Я его чувствую.
– Это неспроста… ведь Дэшвуду так легко… кого-то убить.
Джеймс уложил ее на диван – она уже не могла понять, где, в какой комнате, слишком темно было вокруг, она видела только тех, кто был близко, только Джеймса и Дика.
Она хотела сказать Джеймсу, что любит его и всегда любила. Со дня их встречи, когда его перо само собой написало признание, и она ответила вслух: «Я тебя тоже». Она хотела сказать Джеймсу, что всю жизнь прожила рядом с ним, постоянно думая о нем, мечтая… И что счастлива умереть в его объятиях – хотя это клише, но оттого объятия не становятся менее приятны, и такой способ смерти уж точно лучше любого другого.
