Иваненко, выпив две большие кружки кофе и умяв с подноса порядочную часть булочек, совсем разомлел, сидел, подперев щеку кулаком, наблюдая осоловевшим взором за Таней, которая за стол так и не присела, а все ходила с Отей на руках от окна к двери, покачивая плавно станом. Если вообще про ее фигуру можно так сказать — стан. Полновата немного была фигура для такого романтического названия. Хотя бабка без устали повторяла, что Таня и не полная вовсе, а справная. Кость у нее широкая, крепкая, в крестьянскую селиверстовскую породу. У них полдеревни такой породы было — все Селиверстовы. Многим девушкам, замуж пошедшим, даже и фамилии менять не приходилось. И мама у Тани была Селиверстова, и папа Селиверстов…
— Ладно, хозяюшки, спасибо за хлеб за соль. Паспорт ваш, Татьяна Федоровна, я вам возвращаю в целости и сохранности. Вот… — выложил он из кармана Танин паспорт в клеенчатом синем футлярчике. — Ну, пойду я, — наконец поднялся он из-за стола. — Хорошо у вас. Как в деревне у бабки побывал. Сейчас бы еще на сеновале спать завалиться…
— А сеновала у нас, мил-человек, нету. Уж извини, — развела руками бабка Пелагея. Проводив гостя, вошла обратно в комнату, ворча на ходу сердито: — Пришел зазря, напугал только парнишонку…
— Баб, он опять описался. Надо штанишки с него снять… — тихо проговорила Таня, пытаясь ласково оторвать детские ручки от своей шеи. — И голова у него вся влажная…
— Так это испуг у него, Танюха. Оттого и трясется весь. Его бы к Макарихе нашей сводить, которая испуг да порчу снимает… Помнишь Макариху-то? Ты маленькая еще была, а тебя бык напугал…
— Нет, не помню…
— Так оттого и не помнишь, что Макариха тебя от испуга вылечила. Тебе еще и трех годочков не было, когда он к нам во двор забрел, бык-то. Наставил на тебя рога и пошел, и пошел… А ты стоишь соляным столбиком, рот открыла и кричишь будто. А на самом деле и не кричала вовсе. Мать из дому выскочила, схватила тебя, а ты как полено ровно у ей в руках — ни ручкой, ни ножкой двинуть не можешь. И молчала потом месяц целый, все сидела в уголку, пока я тебя к Макарихе не свела. А потом ничего, отошла. Вот, и не помнишь даже…
Так, рассказывая историю Таниного испуга, бабка незаметно переняла из ее рук Отю, ловко стянула с него мокрые штанишки. Малыш попытался было потянуться обратно, да не успел. Ласково шлепнув его по голой попке, она потащила его в ванную, удобно устроив у себя под мышкой, выговаривая чуть сердито, как взрослому:
— Не тянись, не тянись давай… Танюхе завтра в утро на работу идти, больших мужиков да баб всяко-разно лечить да пользовать, а мы с тобой тута вдвоем домовничать останемся… И никто нас с тобой не съест, не бойся. Хватит бояться-то, большой уже мужичище, а боишься…
— Баб, а ты и в самом деле без меня завтра справишься? — неуверенно двинулась вслед за ней в ванную Таня. — Я бы отпросилась на завтра, да мне замены нет. Плановые операции назначены, и ассистировать некому…
— Да не боись, Танюха. Справлюсь. То ли я с малыми ребятенками не важивалась! Вы все, считай, через мои руки прошли. Матери-то вашей некогда было в декретах прохлаждаться, всех мне на руки сдавала, с пеленок еще. Мы вот сейчас водички в ванную наберем тепленькой, Отя у нас искупается, а потом пообедаем, чем бог послал, да спать с ним завалимся… А ты иди давай отсюдова, не мешай нам. Иди на кухню, съешь чего-нибудь, вон глазищи как провалились, смотреть на тебя тошнехонько!
Глядя, как ловко она управляется с мальчишкой, Таня улыбнулась легко, подумав про себя, что бабка ее впрямь нянька замечательная. И сердце у нее золотое. И жалостливое. Вот недавно, к примеру, такой номер выдала, какого Таня от нее и не ожидала, — взяла и снесла всю свою пенсию в сберкассу, гонимая жалостными призывами телевизионной рекламы помочь заболевшему лейкемией ребенку. И главное, успела так лихо номер счета на бумажку переписать и не ошиблась ни в одной цифре… Тане в тот месяц как раз зарплату сильно задержали, так они все в доме, она помнит, подъели-подгрызли, до самого последнего сухарика, как две церковные мыши в Великий пост.
Подхватив себя за поясницу, она ойкнула, двинулась потихоньку на кухню. И правда хотелось есть. И спина болела невыносимо — надо бы завтра к девчонкам на рентген сбегать…
Глава 4
День тянулся с утра нервно и очень тревожно, не располагая к прежнему и ставшему уже привычным состоянию радостной сосредоточенности, когда полезное время распределено и по часам, и по минутам, и укладываешься ловко в эти часы и минуты, и все у тебя получается так хорошо, так проворно, так, как и надо получаться, когда ты работаешь здесь, рядом с болью и жизнью человеческой. Выбился сегодня из твердой накатанной колеи Танин день. К телефону только раз двадцать сбегала, побросав все дела, и двадцать раз сама себя ругнула за глупую осторожность. Вот зачем, зачем она утром, уходя из дома, телефон отключила? Обрадовалась, что удалось уйти и не разбудить спящих на одной кровати бабку с Отей, вот и решила — пусть еще подольше поспят, чтоб никто их утренними звонками не беспокоил. Теперь пожалуйста — сама дозвониться не может. А вдруг там случилось что? Вдруг мальчишка проснулся и плачет, и бабка Пелагея с ним совладать не может? А вдруг и того хуже — родственники эти из Парижа билеты свои поменяли и прикатили уже с утра? И съездить домой нельзя, пора к операции готовиться…
— Танюш, что это с тобой? — вздрогнула она от голоса выросшего за ее спиной хирурга Петрова. — Ты сама на себя сегодня не похожа. А на лбу у тебя чего? Подралась с кем, что ли?
— Ой, да ни с кем я не подралась, Дмитрий Алексеевич, чего вы… — торопливо натягивая до самых бровей кокетливую шапочку приятного сине-бирюзового цвета, отвернулась от него Таня.
— А звонишь кому все время? Что, влюбилась наконец, да? Хахаля нашла? Так и давно уж пора. Такая дивчина, и все в бобылках…
— Ой, да ну вас… — рассмеялась она грустно. — Уж какая такая дивчина…
— Хорошая, вот какая. Такие девки, как ты, сейчас перевелись. Напрочь выродились, самоуничтожились, исфеминизировались все к чертовой матери…
— А я, значит, того, не иснемини… не исфеними… Тьфу! Словом, не испортилась, значит?
— Ты — нет. Ты у нас знаешь кто? Ты у нас не просто сестра медицинская, ты у нас — сестра милосердия. Раньше-то это вроде одним понятием числилось, а сейчас нет… Сейчас милосердие, Танюха, у людей не в чести. И мы у него тоже не в чести, стало быть. Отвернулось оно от нас. А вот тебя выбрало, не обиделось. Не каждую первую бабу оно к себе в сестры выбирает, уж поверь мне. И даже не каждую вторую…
— Ой, да ну вас, Дмитрий Алексеевич! Как скажете, не подумавши…
Еще раз махнув в его сторону рукой, она быстро пошла прочь — некогда ей было комплименты слушать. Да и не любила она, когда ее хвалили. Тут же заливалась пунцовой краской. И ладно бы красиво как-нибудь заливалась, румянцем алым да нежным, все бы еще ничего. Пунцоветь в этот момент у Тани начинало все без разбору — и лицо, и уши, и шея… Такая вот деревенская привычка, гены селиверстовские, городскому цинизму никак не поддавшиеся…
