— Нет, не у всех. Далеко не у всех. Вот у моей жены, например, оно хоть и бьется, а совсем, совсем холодное. Ушла она от нас, не смогла Гришку принять. Вот такое у нас горе, Тань.
— А я знаю, Павел. Мне Гришук рассказал. Ты уж прости, но так получилось. Ты не ругай его, ладно? А жена твоя еще сорок раз пожалеет о том, что натворила! Это она просто сдуру, наверное. Она поумнеет и вернется. Вот увидишь — обязательно вернется. А как же иначе? Столько лет, в любви прожитых, — они ж никуда не деваются…
— Сдуру, говоришь? Хм… Да уж… Все поступки у вас, у баб, сдуру совершаются. Ты сдуру Матвея Костькиного телом закрывать бросилась, Жанна сдуру ребенка усыновила… Все сдуру. Только «дур» этот у вас разный, противоречивый какой-то. У тебя — один, у нее — другой.
— А знаешь, что я тебе скажу, Павел? Хотя и не мое это дело — советы тебе давать… Ты возьми да прости ее, и все дела… — снова опустив глаза, тихо проговорила Таня. — Она обязательно одумается, вот увидишь. У нее тоже сердце есть, просто ей красота мешает, весь мир кругом застит… Сердце в ней добром да любовью бьется, а через красоту пробиться никак и не может. Но все равно рано или поздно оно иль само пробьется, иль Бог вдруг сам наградит любовью…
— Хм… Интересно рассуждаешь, слушай! — засмеялся Павел тихо. — Да ты у нас вообще философиня, как выяснилось! Любовью, говоришь, наградит? Хм… А я и не знал, что ей награждают. И впрямь — награда… Ни за какие деньги ее не купишь. Красоту купить можно, это сейчас запросто, только деньги плати, а любовь, выходит — фиг вам, и за миллион ни грамма? Может, потому за красотой все сейчас и гоняются, что она товар более доступный? На кого ни посмотри — все хотят быть умными да красивыми…
— Ну, в красоте да уме тоже ничего плохого нет, — робко возразила ему Таня. — Если они даны кому — отчего плохо-то? Лишь бы сердце для любви не застили…
Павел ничего ей не ответил. Только взглянул снова тем, тяжелым своим глазом, насквозь проколол будто. В наступившей тишине слышно было, как шуршит за окном теплый апрельский дождь, как хихикают в комнате дружненько бабка Пелагея с Гришей, завлекаясь новою компьютерной игрушкой — стар да мал, одни забавы… Таня тоже молчала, сидела, опустив голову, слушала густую непролазную эту тишину, все больше обрастающую непонятным напряжением. Потом не выдержала, подняла глаза, спросила робко:
— Чаю еще хочешь? Я подогрею…
— Нет, спасибо. Да нам пора уже, и так засиделись, — поднялся со своего стула Павел. — Пойду благодарить Мудрую Пегги за пироги, и впрямь очень вкусно… Эй, Гришка, закругляйся давай, ехать надо, у нас еще уроки не сделаны! — крикнул он в сторону комнаты, на ходу подмигнув Тане и мотнув головой — пошли, мол, выпроваживай дорогих гостей…
Тане потом надолго этого их визита хватило. Весь май ходила как пьяная, внутри себя песни пела. Да и время весеннее этому способствовало, струилось перед глазами нежной зеленой дымкой да голубело небесным оком — плавай себе в счастье сколько влезет! Ходила, улыбалась всем, как блаженная. Однажды Петров ее в коридоре поймал, схватил за руку, в глаза заглянул:
— Слушай, Танюха… Тут слух прошел, будто бы ты в положении. Правда это иль врут завистники?
— Правда, Дмитрий Алексеевич, ой правда! — весело рассмеялась Таня, блеснув ему в лицо счастьем из глаз. — Только вы не думайте ничего такого, ладно? Не от вас этот ребенок, он от другого…
— Хороший хоть мужик?
— Очень. Очень хороший…
— Да? Ну ладно тогда… Смотри, Танюха, я тебя плохому-то не отдам! Как его хоть зовут-то?
— Павлом…
— Что ж, доброе имя. А ты похорошела — глаз не оторвать! Красавица, чистая красавица…
— Ой, да скажете тоже!
— И скажу. И всегда повторять буду. Красота — она не в кудрях да в краске, она из сердца у бабы идет. Павлом, говоришь, зовут? Ну, дай бог, дай бог, рад за тебя…
Таня и сама себе удивилась, как легко ей далось это вранье. Совместила, что называется, приятное с полезным. И Петрова от совестливых мук избавила, и удовольствие себе поимела. Огромным удовольствием оказалось Павла Беляева в отцы к своему ребенку пристроить! А что? Право на витание в облаках никто еще, слава богу, отменить не в состоянии. Вот и она полетает там немного — кому жалко? Никому от этого и не плохо, а ей так очень даже хорошо…
Так бы и летала Таня Селиверстова в своем счастье, если б события грядущие в этот полет не вмешались. Видно, опять не понравилось Богу ее блаженное состояние, решил он ей новое испытание ниспослать. Не испытание даже, а искушение настоящее. Хоть и известно всем, что искушает нас вовсе не Господь, не его это вроде дело… Но как еще можно назвать тот ночной звонок в дверь, от которого всколыхнулось и зашлось дробью Танино сердце? Отчего-то знала она, кто там, за дверью, стоит и на кнопку звонка изо всей силушки давит… Еще до двери не дойдя — уже знала. Сердцем чуяла. Можно и в глазок было не заглядывать…
За дверью и впрямь стоял Павел Беляев, правильно ее сердце увидело. Схватил за руку, вытащил в подъезд, встряхнул за плечи. Долго смотрел ей в глаза, из темноты на свет лестничной лампочки сощуренные. Был он не сильно, но все-таки пьян — Таня это сразу учуяла, и не по запаху даже, а по отчаянному блеску в глазах. Такой был в них блеск странный, будто человек думал-сомневался, да и решился на что-то вдруг, и тяпнул сто грамм для храбрости, чтоб и не сомневаться больше ни минуты. Хотя ста граммами Павел Беляев явно не обошелся…
— Тань, выходи за меня замуж! — брякнул он громко и решительно. Даже и не брякнул — рыкнул скорее. — Будем одной семьей жить… И Гришку ты будешь любить. И он тебя любит…
— А ты? — тихо спросила Таня и улыбнулась довольно глуповато, и тут же отвела взгляд от его глаз в сторону.
— Что — я? — быстро переспросил Павел, отпуская ее плечи.
— А ты сам — любишь?
— Хм… А что, для тебя это так важно, да? Она что, только ответная, выходит, сердечная привязанность твоя? Непременно к ней и моя любовь еще прилагаться должна?
— Да, должна вообще-то. Любовь, она ко всему прилагается, Павел. Без любви нигде и никак, понимаешь ли. Так что зря ты сюда пришел…
— Погоди, я не понял… Или, может, ты не поняла чего? Я тебе замуж предлагаю выйти, чтоб вместе всем жить и чтоб Гришка счастливым был… И с тобой, и с бабушкой твоей…
— Да все я поняла, Павел. Спасибо тебе, конечно, за добрые твои порывы. А только замуж я за тебя не пойду. Давай я лучше Гришу к себе возьму…
— Зачем?
— Ну… Усыновлю его… Воспитаю… А ты свободен будешь, и Жанна твоя к тебе вернется. Ты же любишь ее очень, Жанну свою, правда?
Он долго смотрел на нее, не мигая и не отрывая взгляда, ходил желваками на пьяном лице, потом развернулся резко и пошел вниз по лестнице, и не оглянулся даже, и «прощай» не сказал… Хлопнул громко железной дверью подъезда так, что содрогнулась слегка хлипкая хрущевская лестница, и Таня тоже содрогнулась, прижала кулаки к губам, заплакала по-бабьи с тихим воем. Выглянула из-за дверей перепуганная бабка Пелагея, простоволосая, потянула ее за подол халата обратно в прихожую. Закрыв дверь, подтолкнула сухонькой рукой в сторону комнаты, ворча на ходу:
