Картина перед ней предстала очень интересная, конечно. Сдвинув хлипкие табуретки, бабка Пелагея и Гриша сидели плечом к плечу, дружно склонившись над ярко светящимся и чем-то сильно на нем мельтешащим экраном ноутбука. И даже головами соприкасались, образуя в забавном своем единении то ли контраст, то ли, наоборот, некую странноватую гармонию — одна голова была аккуратной, в чистенький да беленький бумазейный платочек повязанной, а другая отсвечивала на ее фоне ярко-рыжим вихрастым пламенем, вырастала буйным цветком из стебелька тонкой шейки с выпуклыми позвонками. Они Таню и не заметили даже, эти головы, и развернуться в ее сторону не изволили. Потому как увлечены были сильно.
— …А куды, куды пальцем-то тыкать надо? Я опять запамятовала, Гришук… — свистящим шепотом спрашивала бабка Пелагея, чуть подталкивая мальчишку сухим локотком под ребра. — Уж больно интересно мне в ей разобраться, в штукенции этой…
— Да не сюда! Не сюда! Неправильно! Надо не в шифт, а в энтер… — тоже шепотом горячился в ответ Гриша. — Я сто раз уже показывал! Вот сюда надо…
— Эй, друзья, шифт и энтер, вы хоть знаете, который час? — засмеявшись, прервала на корню эту идиллию Таня. — Двенадцатый уже, между прочим! Кончайте ваши завлекухи, спать ложитесь! Гриш, мы тебе на полу постелем, ничего? Я б сама на пол легла, да мне завтра утром на работу идти, я дежурствами подменилась. Боюсь, не высплюсь… Бабуль, постелешь ему, ага?
— Ладно, Гришук, завтра доиграем… — с сожалением оторвалась от экрана бабка. — И правда спать пора… Пойдем, я тебе свою перину на пол брошу. Любишь на перине спать?
— А чего это — перина?
— А это, Гришук, вроде подушки такой большой. Падаешь в нее и засыпаешь без задних ног! И сны хорошие снятся — цветные и веселые! — обняла его за плечи Таня.
— Теть Тань, а папа мой на самолет все-таки успел. Позвонил, когда вы спали. Сейчас еще летит, наверное… — вздохнув, поднял на Таню грустные синие глаза мальчишка. — Вам привет передавал…
— Да? Спасибо! — обрадованно улыбнулась она ему, потрепав по рыжим вихрам. — Будет еще звонить — и ему от меня передавай привет горячий…
Глава 16
Не любил Павел Беляев ни поездов, ни самолетов. Не любил этой дорожной дурацкой паузы, этой вынужденной несвободы в собственном движении. Снаружи-то ты двигаешься, конечно, едешь-летишь куда-то, и в то же время сидишь, как дурак, к одному месту привязанный, и чувствуешь себя абсолютно беспомощным, будто из жизни основной кем-то вынутым да брошенным на съедение мыслям всяким нехорошим. Они, мысли эти, подлые такие, только и ждут момента, когда ты один на один с ними останешься, и никакими газетками-журнальчиками от них не спасешься… Вот же хорошо Сашке — как упал в самолетное кресло, так и задрых сразу! Счастливый. Ему хорошо. От него любимая жена не уходила, перед выбором жестоким его не ставила, сердце и душу всмятку не разбивала. А раньше и он вот так же умел дрыхнуть в самолете. Да уж, много чего другого-хорошего было раньше, в той его жизни, такой устроенной, такой беззаботной…
Жаль ее, ту жизнь, конечно. И сейчас жаль, и всегда будет жаль. Никто и никогда не бывает готов отпустить от себя хорошее и привычное, отодрать с кровью и мясом. Больно потому что. Такая вдруг паника перед этой болью нападает, что сам себя не узнаешь. А потом будто в ступор входишь и не ощущаешь уже ничего. Стоишь столбом соляным, глазами моргаешь и смотришь, как слова жестокие летят в тебя камнями, и уклониться от них совсем некуда…
— …Павлик, ну ты пойми меня, я очень тебя прошу! Каждый человек имеет право на ошибку! Ну нельзя, нельзя жить так, как ты! Все мы в жизни совершаем какие-то поступки, но нельзя вот так…
— Как, Жанна?
— Нельзя так крайне категорически к сделанному тобою поступку относиться, Паш! Нельзя жить в такой от него зависимости, в безысходности… Надо давать себе право на ошибку!
— Какую ошибку, Жанночка? Про какую ошибку вообще можно здесь говорить? Что-то я тебя не понимаю совсем…
— Да все ты прекрасно понимаешь, не изображай из себя идиота! Да, ты честный, ты порядочный, я знаю. Я это очень даже хорошо знаю, Павлик. Но честный и порядочный — еще не святой! И я тоже не святая. Я самая обыкновенная женщина. Да, я ошиблась. Я ж не знала, что не смогу… Я так страдаю, Павлик! Я вчера даже к психоаналитику ходила…
— Да? Это что же, он тебя этому научил? Это он предоставил тебе право на ошибку? Надо же, добрый какой психоаналитик… А про обязанности человеческие он ничего такого интересного тебе не говорил? Нет?
— Павлик, я скоро с ума сойду… Ну нельзя же так, ты пойми… Я страдаю, измучилась вся, а ты хамишь!
— Жанночка, не надо, успокойся, прошу тебя…
Спорили они уже давно. Сначала молча спорили, глазами только. А потом и слова жестокие в ход пошли. Нет, поначалу все хорошо, конечно, пошло, поначалу все сложилось просто замечательно… Пожив две недели у мамы, Жанна вернулась домой, быстро разобралась с холостяцким беспорядком в квартире, сварила вкусный борщ, накормила их до отвала. Они с Гришкой радовались как дети, и все помогать ей пытались — выхватывали друг у друга из рук то ведро с мусором, то щетку пылесосную, то в магазин срывались бежать по первой же ее просьбе. Так прожили они неделю — Павел и обрадоваться боялся. Все приглядывался к жене и так и этак, плевал суеверно через левое плечо… И только вздохнул-расслабился, как вот оно, Жанночкино раздражение, тут же и проснулось, вспыхнуло первыми жгучими нотками. Ни с того ни с сего, абсолютно на ровном месте. Вроде и Гришка вел себя тише воды ниже травы…
Нет, она старалась, конечно, надо отдать ей должное. Очень старалась. И кормила его завтраками, и ни одного собрания школьного родительского комитета не пропустила, и одежку ему покупала всякую модную. Старалась, а только через силу будто. Себя превозмогая. Очень заметно было, как растет, растет внутри раздражение и как она мучается им, бедняга, и держит, держит его в железных скобках… Вот и прорвалось…
— Павлик, родной, ну пожалей ты меня, а? Ну не могу я больше… Хочешь, последними словами обзови, ударь даже! Не принимает моя душа чужого ребенка, не дано мне этого! Своего бы приняла, наверное, а чужого — нет… Не умею я этого… Ну что меня, казнить за это надо?
— Жанна, не надо, успокойся… — Это было все, что он мог ей сказать. Повторял и повторял попугайски это «не надо, успокойся», будто других слов никаких не знал. А может, и правда не знал…
— Да хватит уже! — взрывалась слезами Жанна. — Надо решение какое-то принимать, а не тупо талдычить одно и то же!
— Какое решение, Жан? Какое тут может быть решение?
— Мужское, вот какое! И если ты меня любишь, то найдешь в себе силы и примешь его! Ведь ты меня любишь? Или нет?
— Люблю, конечно…
— И я тебя очень люблю, Павлик… — улыбалась она сквозь слезы манкой своей, такой уже привычной, такой сексуально-зовущей к себе улыбкой, что сердце замирало на долю секунды и тут же начинало сжиматься-разжиматься с бешеной скоростью. Да, он очень любил ее. Всегда любил. Так любил, что никакой другой женщины ему и знать не хотелось. Да он и не знал, если честно в этом грехе признаться. Так и прожил верным кретином всю свою женатую жизнь. Рассказать кому из мужиков — помрут со смеху…
