— Что вы делали в этой пещере?
В голосе звучало неподдельное участие. Хоть караул кричи. И тон доверительный, интимный, будто только два человека на всем свете — белый монах и уборщик Клод Фара — понимают, о чем тут речь, и способны разобраться в этом запутанном деле.
Ответ был готов заранее.
— Я не знаю, — сказал уборщик чистую правду. И добавил: — Не помню.
Монах кивнул, не удивился.
— Ваше имя? Имя вашего отца? Название местности, откуда вы родом?
— Этого я тоже не помню.
— Вы больны? — догадался монах.
— Да.
— Страдаете душевно?
— Да.
— Приступы падучей?
— Я не знаю.
— Видения?
Фара пожал плечами.
— Вот здесь у меня темнота, — он постучал пальцем по виску. — Мне трудно отвечать на ваши вопросы.
Свихнуться и в самом деле было немудрено. Его день или два везли на телеге и наконец привезли в «Женеву», которая на самом деле оказалась не той веселой Женевой, где жили многие приятели Клода Фара и где он сам не раз отрывался в дым, а какой-то деревней с обмазанными известью домами и узкими улочками, по которым текли реки нечистот. Отовсюду сбегались люди в чудовищных одеждах, похожие на массовку из фильмов про Ван Хельсинга. День был жаркий, но все мужчины были укутаны в толстые куртки, на ногах — плотные женские колготы, и воняло от них жутко. А у женщин выбриты лбы, у некоторых чуть не до самого темени. Жесть. Но при этом все они бежали рядом с телегой, где сидел на высоком стуле связанный Клод. Бежали, кривляясь и гримасничая, или просто стояли и пялились на него, как на инопланетянина, и орали: «Некроманта везут! Черный некромант!»
Что такое «некромант», Фара не знал. Он подозревал, что это слово тоже связано с расовой сегрегацией, но кто так нарушает его священные права человека и гражданина, понять никак не мог. И потом — где полиция? Где суды? Где, наконец, газетчики? Кому жаловаться? И вообще — куда он попал? И каким образом — не на моечной же машине приехал? Хотя именно на машине он и свалился в холодную воду!
Как только он пытался разобраться во всех несообразностях, начинала жутко болеть голова. Это было выше его понимания.
Клода долго возили по улицам на потеху публике, а потом была высокая стена, толстенные дубовые ворота, а за ними — какие-то каменные казармы и мрачная башня, по сравнению с которой панельные многоэтажки в арабских кварталах показались бы монументами безоблачного счастья. По двору бегали свиньи и козы, и сновали монахи в черных и серых рясах, у которых при виде Клода выкатывались глаза и отваливались челюсти.
Какие-то больные все, честное слово… Может, это резервация для сумасшедших? Скорей всего! А его сюда заперли как национальное меньшинство, бесправного иммигранта! Эти уроды только делают вид, что заботятся: дают пособия, оплачивают квартиру, устраивают на грязную работу… А сами ждут момента, чтобы проявить свое гнилое нутро! Правильно они с ребятами жгли машины в Париже…
Там, в башне, была полукруглая дверь, над которой, тоже полукругом, выбита надпись, по типу как вывеска бара, только не разобрать что написано — язык незнакомый, латынь какая-нибудь, наверное. Перед этой дверью юношу и сгрузили и сразу потащили внутрь. Но это оказался не бар, а самый настоящий концлагерь. Его сперва повели в подвал, назвали это место «аудиторией для бесед». Больше всего Клода поразил там мужчина, у которого были отрезаны ноги выше колен, отпилены начисто, и даже пила в углу валялась, вся в кровище, и ноги валялись там же. Такого нарушения прав и свобод Клод даже представить не мог. Уж лучше бы его родители вообще не переезжали в Европу! Такая мысль впервые пришла Клоду в голову. Мужчина лежал, прибитый железными костылями к широкой лавке, на которой, по всей видимости, и производилась ампутация, и о чем-то быстро рассказывал, его дрожащая бороденка так и ходила вверх-вниз. А рядом за столом сидел монах и записывал каждое слово.
Потом Клода повели наверх и заперли в тесной каменной комнатушке, больше похожей на шкаф. Юноша был настолько вымотан и испуган, что даже не удивился, обнаружив, что делит эту жалкую площадь с еще одним несчастным. Того звали Паоло, он был настоящий сумасшедший, в лучших традициях фильмов ужасов. Единственное, что уборщик понял из его воплей и бормотания, это то, что они оба попали в руки святой инквизиции, и единственное, что им теперь остается, это выбрать «медный костер» или «золотой», а, впрочем, самым разумным поступком для них будет просто съесть друг друга.
Фара даже не успел толком спросить, зачем им есть друг друга и чем «медный костер» отличается от «золотого», а Паоло уже принялся грызть его ногу. Он не обращал внимания на крики и удары той самой ногой (теснотища — размахнуться негде!), грыз и грыз, пока уборщик не стукнул его в темя гирькой от его же кандалов. Спал в ту ночь Клод стоя, с поднятой ногой. Утром Паоло очнулся и объяснил, что умирать на костре мучительнее, чем от укусов, посему требовал, чтобы Фара сейчас же выпил его мозг. Клод посоветовал ему постучать головой в стену. Паоло постучал, и тут пришел здоровенный монах-охранник и увел его куда-то, вопящего и брыкающегося.
Клод Фара остался один в тесном каменном «шкафу». Он не знал, сколько времени провел здесь, он думал, думал, приходил в отчаяние, засыпал, просыпался, опять думал…
Он неплохо разбирался в арабской поп-музыке и отлично разбирался в футболе, умел водить машину, знал, где можно раздобыть качественное ширево. Этих знаний было достаточно для жизни, для привычной ему жизни, которая канула неизвестно куда и почему. Сейчас он пытался вспомнить, что такое инквизиция, но на память приходила только картинка из комикса, где какого-то бандита обливают бензином из канистры, а он орет и катается по земле. Подобно многим своим сверстникам из арабских кварталов, Клод вообще не подозревал, что на земле когда-то была эпоха Средневековья, когда не существовало ни плееров, ни сети «фейсбук», ни государственной программы поддержки безработных… Ему казалось, что он попал в какой-то изощренный сумасшедший дом или в одно из тех жутких поселений зомби, которые показывают в сериалах по ночному каналу. И потому лучшей линией поведения будет прикинуться таким же идиотом, как и все тут: ничего не знаю, ничего не помню…
Другое дело, насколько это поможет. После посещения «аудитории для бесед», он сильно сомневался, что местную власть можно обвести вокруг пальца так же просто, как он делал это до сих пор. Да и вряд ли она боится жалоб на нарушение прав человека…
Ирак. Усиленный взвод. Вынужденная остановка
То, что они издали приняли за хижины артельщиков, на деле оказалось сваленными в кучи обуглившимися человеческими останками — шесть огромных кострищ, раскиданных на восточной обочине дороги. Здесь же валялись раскрошенные брикеты из сухого навоза, которыми местные пользуются вместо дров, кое-где земля была маслянисто-бурой от пролитой сырой нефти. Ни стервятников, ни животных, ни даже мух. Падальщикам здесь делать было нечего — все уже сделал огонь.
