— Зачем ты мне все это рассказываешь? Не иначе как что-то задумал.
— Я задумал? Пожалуй, да. Я хочу уехать вместе с вами.
— Скопил на имение?
— Андрей, оставь, пожалуйста, этот издевательский гимназический тон. Я старше тебя почти на десять лет.
И непонятно было, обиделся Иван или шутит.
— У меня и через десять лет не будет имения. — Андрей все же сменил тон. — Не вижу в том нужды. Надеюсь, и не увижу.
— Мы живем внутри лавины и, набирая скорость, летим под откос. А надо выбраться на твердое место.
— А где это твердое место?
— Вернее всего, в Швейцарии, — сказал крестьянский сын. — Или на крайний случай в глубинах России, каких еще не достигла цивилизация. Главное — переждать.
— А здесь оставаться невыгодно?
— Совершенно невыгодно. Я думаю, что вся эта военная авантюра в Турции продлится еще месяц-два, а потом начнется бегство.
— Жаль, — сказал Андрей, — я бы предпочел побыть здесь еще. Здесь интересно.
— Ты мечтаешь отыскать золотую тиару трапезундских императоров! Все мы хороши, мой юный друг. — Иван поправил прилипшие ко лбу соломенные волосы.
— А это мы узнаем завтра, — сказал Андрей.
Спиро он увидел на улице, тот курил, сидя на приступочке у дома.
Ветер поднялся такой, что срывало листья с деревьев и пыль, что неслась по улицам, свивалась в смерчи. Небо стало темным, лиловым и все продолжало темнеть.
Но дождь пошел не сразу — он как бы тянул время, надеясь, что население Трапезунда помрет от духоты и сильной бури. Так продолжалось часов до восьми вечера. Неспособный даже пошевелиться, Андрей лежал обнаженный на мокрых липких простынях и поражался силе духа и тела его соотечественников, потому что снизу из ресторана доносились громкие песни интендантов и земгусаров, приехавших сюда разворовывать армию.
Наконец в темноте начали вспыхивать молнии — сначала их сопровождал ровный отдаленный гул, в который сливались отдельные удары грома, но затем молнии стали ярче и ближе, а гром стал трещать, рвать парусину над самым городом. И это еще был не дождь — дождь начался после получаса сухой грозы и ударил столь обильно и мощно, будто в небе прорвался нарыв именно над Трапезундом.
Андрей заснул, но ночью проснулся, и пришлось искать одеяло, уже спрятанное в шкаф, — так похолодало.
Потом Андрей проснулся снова — на этот раз от тревоги. Ему показалось, что, пользуясь дождем, злоумышленники пробрались в башню и раскрыли саркофаг. Беспокойство Андрея было столь велико, что ему привиделось, будто он встает, одевается и бежит через город, под дождем, спасать саркофаг от грабителей.
Сон был очень убедительный — Андрей ощущал холодные струи дождя и жгучий пронизывающий ветер. Какие-то темные фигуры разбежались при его появлении, и, не видя их лиц, Андрей тем не менее отлично знал, кто есть кто: вот бежит, унося что-то под пиджаком, господин Сурен Саркисьянц, вон сверкнул кинжалом Рефик, а там скользит по стене, стараясь стать совсем невидимым, телохранитель Спиро… Разогнав тени, Андрей спускается в башню и видит, что крышка гроба сброшена и по ней пробежала трещина. Внутри, закутанная в черную ткань, словно в саван, лежит человеческая фигура — Андрей наклонился, чтобы распутать ткань и увидеть, кто же скрывается в саркофаге, но фигура отворачивает закутанное лицо, пытается освободить руки. Андрей все же срывает ткань — сверху молотит дождь, и ткань от него становится тяжелой и расползается от ветхости… Андрей не удивляется, увидев, что в ткань завернута Аспасия, — он хочет помочь ей выбраться наружу, потому что она может простудиться, а то и утонуть в этом проклятом гробу, но Аспасия не узнает его — она обхватывает его руками, привлекает к себе, чтобы он лег в ту же гробницу, и Андрей понимает, что с рук красавицы сошло все мясо — это кости скелета, которые вцепились в него так сильно, что ему не вырваться из объятий. Андрей начинает в ужасе отламывать пальцы один за другим — но поздно! Вернувшиеся черные тени уже сдвигают крышку саркофага, чтобы заточить навечно там Андрея и Аспасию…
Андрей проснулся в ужасе.
Он отлежал руку — сердце болело — сон еще не кончался — не хотел кончаться — одеяло казалось еще крышкой гроба, но Андрей уже знал, что находится во власти кошмара, — еще чуть-чуть, и он вернется к нормальной жизни, в которой не обнимаются со скелетами.
За окном хлестал ливень — точно такой же, как во сне, фонарь на улице болтался, закидывая порой обрывки света в комнату. Сама гостиница была темная и тихая, будто постояльцы ее лежали, боясь высунуть нос из-под одеяла, и ждали, когда успокоится стихия.
Как приятно было понять, что в самом деле не надо вылезать под дождь, — все тихо, нормально, чудес в жизни все-таки не бывает. А если и бывают, то нас это не касается. А где ты был три года, Андрей Берестов, где ты гулял? Это ли не чудо? Нет, это какое-то научное достижение — наука в наши дни научилась многим вещам, которые еще вчера представлялись людям чудесными: можно передать звук через море — это называется радиотелеграф, можно записать звук на черном кружочке, который именуется граммофонной пластинкой, можно увидеть на белом полотне туманные движущиеся картины, можно сесть в повозку без лошади, и она повезет тебя, или в металлическую птицу, которая поднимет тебя в небо. Твой отец в молодости и не подозревал об этих удивительных изобретениях, которые стали обыденностью XX века. Возможно ли человечеству двигаться и далее по пути фантастики? Да, сказал себе Андрей, даже если разум отказывается верить в это. Еще вчера они с Митиным обсуждали новые машины, созданные англичанами и названные лоханками — танками. Здесь, на трапезундском театре, их не было, но на Западном фронте такими бронированными чудовищами уже обзавелись все армии. Теперь можно представить себе войну грядущего! Войну середины XX века, когда в небо будут подниматься целые эскадрильи военных самолетов и поливать пулями и снарядами мирные села и города, а громадные цеппелины будут сбрасывать на них громадные бомбы.
Андрей мысленно содрогнулся, представляя, куда может завести людей наука, поставленная на службу смерти. Однако он надеялся на то, что человечество, наученное горьким опытом мировой войны, не захочет повторять ошибки в удесятеренном масштабе. Ведь должен быть прогресс, о котором пишут философы!
Впрочем, Андрей повернулся на правый бок, — мы до этого не доживем, как говорила тетя Мария… И тут же Андрей замер от понимания, что из всех людей на Земле он может дожить до любой самой страшной войны будущего, если таковая случится, — потому что он пловец в реке времени.
Ночью все воспоминания выглядят резче, красочнее и живее; ничто — ни звук, ни свет — не отвлекает тебя от них. И ты видишь кабинет Сергея Серафимовича — но не тот мертвый кабинет, где ты в последний раз увидел отчима, а кабинет еще довоенный, по которому отчим разгуливает, жестикулируя и разгорячась от собственных слов. И предсказывает грядущую войну. Она была близка, уже на пороге, но поверить в нее невозможно…
