– Вроде…
Одеколон действует быстро, вызванное им отравление напоминает наркотическое опьянение. Вид у Груши был такой, будто он выпил бутылку водки.
– Давай, выкладывай свою корягу…
Груша спустил штаны и примостился к столу, уложив на край свою мужскую принадлежность. Словно в ожидании боли, она была сморщенной и почему-то коричневого цвета.
– А ну-ка давай сюда…
Челюсть оттянул крайнюю плоть, прижал ее супинатором и ударил сверху книгой. Брызнула кровь, Груша застонал. Не отвлекаясь, цыган стал засовывать в рану обработанный кусок пластмассы. Груша застонал громче.
– Да все уже, все…
Челюсть засыпал рану стрептоцидом и ловко обмотал раненый орган лоскутом тонкой ткани.
– Вначале распухнет, потом пройдет. А за неделю совсем заживет.
– И не очень-то больно, – приободрился Груша.
– Видишь! Я же говорил: давай «гроздь» всажу.
– Нет, мне и одной хватит.
Челюсть повернулся к Верблюду:
– Давай тогда тебе!
– Нет уж. Пусть вначале палец и плечо заживут…
– А по-моему, лучше сразу и болт порезать, – засмеялся цыган. – Вот и станешь настоящим Резаным!
Вокруг собрались сокамерники, они улыбались. Челюсти нравилось быть в центре внимания.
– Мне «гроздь» в ростовской «десятке» вживили, – начал он. – Тогда мода такая пошла, все загоняли… Колька Саратовский – здоровый бычина, три шарика от подшипника всадил, стальные, по сантиметру каждый… У него и так болтяра в стакан не лез, а тут вообще: торчат, как шипы от кастета, по лбу дашь – любой с копыт слетит! А к нему как раз баба приехала на длительную свиданку, он ее так продрал, что она аж за вахту выскочила! Орет, матерится, кулаком грозит…
Цыган зашелся в хохоте, выкатив глаза с переплетенными красными прожилками.
– После этого всех в медчасть погнали да вырезать заставили! Только я не стал. Пайка мне от министра положена, ее никто не отберет – дожил я на них с прибором! На свиданки ко мне бабы не ездили, ну бросят в шизняк – всего-то делов! И точно: попрессовали, попрессовали – и отвязались. Так я с ней и хожу…
– Ну и чего? – недоброжелательно протянул Микула. Ему явно не нравилось, что цыган вызвал интерес у всей хаты. – Жить стало слаще? Или тебе доплачивают за эту твою «гроздь»? Или, может, сроки половинят?
– Половинить-то не половинят, – рассказчик перешел на приглушенный доверительный тон, – только раз они мне и в этом деле помогли! – Цыган многозначительно подмигнул, и круг заинтригованных слушателей стал плотнее.
– Было дело в Саратове – сожительница ментам заяву кинула: будто я ее дочь развращаю! Те рады, меня сразу – раз, и на раскрутку… Я говорю: вы что, она же целка! А те – ноль внимания: Любка, змея, придумала, будто я Таньке глину месил! Так что дуплят меня с утра до вечера, пакет на голову надевают, по ушам хлопают… Колись, сука, и все дела!
Челюсть вошел в азарт: говорил на разные голоса, гримасничал и размахивал руками.
– Тогда я говорю: давайте сюда медицинского эксперта! Пусть экспертизу делает! Если бы я двенадцатилетней девчонке в дупло засунул, она бы лопнула! И вынимаю им свой болт! У тех раз – и челюсти отвисли!
– И что? – со странной полуулыбкой спросил Зубач. Ему явно не было смешно, и он принужденно кривил губу, обнажая желтые щербатые зубы. – Сделали экспертизу?
– Да сделали! – нехотя сказал цыган и остервенело почесал волосатую грудь. – Пришел лепила очкастый, померил линейкой и написал: три инородных тела размером восемь на пять миллиметров. Я ему: как так, они поболе будут! А он свое – у тебя там еще кожа, ее я не считаю! Я психанул, говорю – дай мне бритвочку, я их сейчас на спор вырежу, и померим, в натуре, без всякой кожи…
– Вырезал? Померил? – продолжал скалиться Зубач.
Вопросы он задавал не просто так: такие вопросы и таким тоном просто так не задают. Ему что-то не нравилось – то ли в цыгане, то ли в его рассказе. И он цеплялся к рассказчику, или, выражаясь языком хаты, тянул на него.
– Не дали, гады: нарочно меньший размер посчитали…
Челюсть продолжал чесаться. Конец рассказа получался скомканным.
– Заели меня эти вши совсем…
– Ну а потом чего, потом-то? – не отставал Зубач. – Чего ж ты на самом-то главном сминжевался?
– За Таньку закрыли дело. Кражи да грабеж повесили, воткнули пятерик, вот и пошел разматывать.
– Фуфлом от твоего базара тянет! – перестав улыбаться, сказал Зубач. Широкий в плечах, он имел большой опыт всевозможных разборок и сейчас явно собирался им воспользоваться.
– Чо ты гонишь?! – Челюсть шагнул вперед и оказался с Зубачом лицом к лицу.
Внушительностью телосложения он уступал Зубачу, но познавший суть физических противоборств Вольф отметил, что у цыгана широкие запястья и крепкая спина – верные признаки хорошего бойца. Многое еще зависело от куража, злости и специальных умений.
В камере наступила звенящая тишина, стало слышно, как журчит вода в толчке.
– Зуб даю, ты и вправду дитю глину месил! А потом, чтоб с поганой статьи соскочить, чужие висяки на себя взял!
Контролируя руки противника, Зубач поднял сжатые кулаки. Но резкого удара головой он не ожидал. Бугристый лоб цыгана с силой врезался ему в лицо, расплющив нос. Хлынула кровь, Зубач потерял ориентировку, шагнул назад и закачался. Ладони он прижал к запрокинутому лицу. Всем стало ясно, что он проиграл, но Челюсть не собирался останавливаться на полпути и мгновенно ударил ногой в пах, в живот, потом сцепленными кулаками, как молотом, саданул по спине. Когда обессиленное тело рухнуло на пол, Челюсть принялся нещадно месить его ботинками сорок пятого размера.
– Хорош, кончай мясню в хате! – вмешался Микула. – Нам жмурики не нужны!
Цыган еще несколько раз пнул поверженного противника и отошел.
– Сучня! Откуда он взялся? Почему метлу не привязывает? Меня везде знают, а он кто такой? – возмущался Челюсть, и выходило у него довольно искренне. – Ладно, на зоне разберемся. Я против беспредела. Пусть все будет путем, по закону. За базар отвечать надо.
– Точняк, – поддержал цыгана Вольф. – Кто на честного бродягу чернуху гонит, тому язык отрезают!
– И отрежем! – пообещал Челюсть. – Сука буду – соберу сходняк, пусть люди решают! Честного блатного парафинить, это тебе не Драного облажать!
Зубач поднялся на колени, на ощупь стянул с ближайшей шконки серую простыню и, скомкав, прижал к залитому кровью лицу.
– Разберемся, брателла, разберемся! – глухо раздался из-под ткани его голос. – Я знаю, куда маляву загнать!
– Вяжи гнилой базар! – оборвал его Микула. – Сам напоролся, сам и виноват. Смотрящего поддержал Катала:
