Здесь не стоял глухой стеной лес, как между Владимиром и
Нижним, а то и дело среди деревьев открывалась необычной красоты равнина, или
уютная долинка, или живописное взгорье, привольное, просторное, светлое, чудно
украшенное цветущими рябинами, или боярышником, или сплошными желтыми полосами
буйно распустившихся одуванчиков, с всеохватным, ласковым небом, как бы
накрывающим округу своим голубым куполом. Чудесное приволье, еще по-весеннему
разноцветно-зеленое шевеление листвы… Какие-то птицы носились перед каретою, а
потом разлетались по сторонам, имея вид чрезвычайно деятельный и хлопотливый.
Кое-где в вершинах деревьев уже чернели гнезда, и Ирена вдруг подумала, что
она, как эти птицы, летит в свое новое гнездо, где ей суждено будет «вывести»
детей и пропеть свою песенку жизни – в точности как этим хлопотливым пташкам!
Против ожидания сия поэтическая метафора не вызвала в ней
никакого умиления, а, напротив, испугала. Дети? Почему-то она никогда о них не
думала, а ведь они появятся – и весьма скоро, если судить по всем ее замужним
подружкам.
Ирена отчего-то полагала, что они с Игнатием вечно будут
любоваться друг другом, чирикая о том, кто в кого сильнее влюблен. Но не минуло
и двух недель их бракосочетания, как они уже сидят надувшись, не помышляя ни о
каком чириканье, тем паче – о нежностях… Что же будет, когда еще и дети
появятся?
Ирена ощутила вдруг себя невероятно одинокой, заблудившейся
в этих красивых, восхитительных, но совершенно чужих ей просторах. Что же она
делает? У нее на всем белом свете только один близкий человек – это Игнатий.
Так что ж она сидит букою, отворотясь от него? Ждет, чтобы он обиделся? Остыл
бы к ней? Но у кого она тогда найдет утешение в горестях, к кому приклонит
голову на грудь?
Ирена порывисто обернулась к мужу – и от неожиданности даже
отшатнулась с испуганным восклицанием, потому что в то же самое мгновенье
Игнатий кинулся перед ней на колени и, крепко обняв ее ноги, прижался к ним
щекой. Bсе тело его содрогалось от тяжелых рыданий, а сквозь надрывные
всхлипывания прорывалось бормотание, сперва показавшееся Ирене совершенно
бессвязным. Но вскоре она стала, хоть и с некоторым трудом, улавливать смысл
этих бессвязных восклицаний.
– Ирена… Ирена! – задыхаясь, выкрикивал Игнатий. – Бога
ради… не надо так! Не отворачивайтесь от меня! Я не вынесу… я этого просто не
вынесу! Вы и не знаете, что значит для меня ваша любовь! Отец… о Господи… отец
всегда считал меня ни на что не годным. Он давал мне деньги, но при этом
говорил, что куда лучше было бы просто зарыть их в землю. Он думал, что без
этих его денег я ничто… просто ничто! Его единственный сын… он презирал и меня,
и себя – за то, что у него только такой сын, а другого нет! Он говорил, что я
никому не буду нужен, кроме него самого и моей несчастной матери. Он говорил,
что я достоин только таскаться с крепостными девками, что жену мне придется
покупать за большие деньги. И вот, вообразите, Ирена, и вот я встретил вас, и
вот вы полюбили меня – такого, какой я есть, ничего обо мне не зная и даже не
представляя себе размеров батюшкиного наследства. И я привожу вас в
Лаврентьево, показываю отцу: вас, которая ради меня попрала все условности,
которая тайно со мной обвенчалась, которая была готова отдаться мне в карете, в
наемной карете…
Он внезапно умолк, вскинул голову и уставился на Ирену
огромными, влажными от слез глазами. У нее мелко затрепыхалось сердце. Стоя на
коленях, бледный – вот уж в точности будто полотно! – Игнатий как никогда был
похож на истинного романтического героя, обезумевшего от любви. Пусть некоторые
его слова показались Ирене дикими, но ведь Игнатий воистину обезумел. Нет, она
была жестока к нему! И с этой мыслью, движимая непременным желанием загладить
свою жестокость, Ирена быстро нагнулась вперед и поцеловала его в губы.
Нет, она думала лишь коснуться… но губы ее мгновенно попали
в капкан рта Игнатия, который алчно, до боли впился в них. Ирена чувствовала
его язык, его зубы и, полуиспуганная, полудовольная таким взрывом чувств,
пыталась отвечать так же пылко и так же болезненно. Поцелуй становился все более
алчным, Ирене вдруг показалось, что их рты пожирают друг друга. Внезапно
Игнатий схватил ее руку и прижал к своей груди.
– Слышите, как сердце бьется? – шепнул он, так резко прервав
поцелуй, что у Ирены даже голова закружилась. – Это все вы сделали, все моя
любовь к вам! Останови! – закричал он диким голосом, ужасно перепугав Ирену, и
заколотил в стенку.
Слышно было, как возница громко, испуганно затпрукал, лошади
стали, повозка несколько раз дернулась и замерла.
– Барин, чего изволите? – закричал возница. – Али случилось
что? Не зашиблись ли?
– Поди… поди… – закричал Игнатий, приоткрывая дверцу и
высовываясь наполовину так, что нижняя часть его тела была все же загорожена. –
Поди вон, прогуляйся. Полчаса, ну час. И не подходи сюда, пока я не позову. Дам
на водку. А подойдешь… – голос его вдруг сорвался, – а подойдешь – убью! Понял?
– Понял, понял, чего ж не понять! – донесся удаляющийся
голос возницы, не в шутку испуганного. – Барин, я не подойду, вот те крест,
только ты уж там поскорее управляйся, не то гроза нас застигнет, гроза вон
собирается!
– Ладно, я скоро, – буркнул ему вслед Игнатий, захлопывая
дверцу и оборачиваясь к Ирене.
Она в испуге вжалась в спинку сиденья, желая – и не в силах
отвести глаза от пальцев Игнатия, который принялся расстегивать брюки.
Что, опять?!
Вдруг до Ирены долетел незнакомый голос.
– И давно ты тут комарей кормишь, болезный, пока они там
отдыхают? – спрашивал кто-то.
– Да нет… – вяло отвечал возница. – Солнушко вон почти что и
не двинулось, да только тучки все ближе сбираются. Ливень ливанет…
– Нет, разве что к ночи гроза сберется, – возразил
незнакомец. – И тогда ударит гром в литавры, молния возожжет жертвенные огни…
– Чего? – промямлил немало изумленный кучер, и Ирена поняла,
что сама изумлена неожиданным лексиконом.
Она хотела осторожно выглянуть в окошко, чтобы увидеть,
какой это путник изъясняется, будто актер захудалого театра, однако Игнатий уже
распахнул дверцу и вывалился из кареты, восторженно и недоверчиво крича:
– Ты ли это? Емеля? Емеля, душа Тряпичкин! Софокл
беспорточный!
