Черты его лица были особенные: скулы точно скульптором вылеплены, и глаза, темно-зеленые, как лед на чистой реке, в точности повторяют их изгиб.
Не топором лицо его было вырублено; рубленые лица Зине встречались во множестве, она прекрасно знала, как они выглядят. И еще, глядя на капитана, Зина поняла удивительную вещь: что он совсем не осознает, как сильно нравится женщинам. Да, именно эта мысль пришла ей в голову и именно такими словами. Раньше она не размышляла так сложно, а вот теперь вдруг стала.
«Наверное, я повзрослела», – решила Зина.
Эта догадка ее обрадовала, но обдумать ее получше она не успела.
– Идите к машинам, Зинаида… – Немировский заглянул в мобилизационное предписание. – … Тихоновна. Спросите старшую медсестру Воскарчук, она объяснит ваши обязанности. Осваиваться придется на ходу.
И Зина, не очень ловко отдав честь, пошла на улицу к полуторкам, на которых медсанбат должен был следовать вместе с войсками, брошенными на прорыв немецкой оборонной линии «Пантера».
Так она окунулась в войну – сразу. Она даже не окунулась в нее, а завязла в ней так же, как грузовики вязли в болотах, раскинувшихся на сотни километров вперед, от Новоржева до Пушкинских Гор.
К лесам Зина была привычна, поэтому могла направить все свои силы на то, чтобы привыкнуть к войне. А вот это было непросто, потому что война оказалась совсем не то, что Зина про нее думала.
Медсанбат шел вместе с саперным батальоном, то и дело попадая под обстрел немецкой артиллерии, бившей по болотам с пушкиногорских холмов. Зина радовалась, что хоть и боится обстрелов, но все-таки не до оцепенения – страх не парализует ее, и она может выполнять свои обязанности, оказывать помощь раненым. Если бы это было иначе, то ей было бы стыдно, но, к счастью, нервная система у нее оказалась крепкая, стыдиться не пришлось, а дня через три она привыкла к обстрелам, и страх прошел совсем.
К другому не могла она привыкнуть… Через те же три дня Зина поняла, что все, кроме нее, давно уже к войне пригляделись и не испытывают того душевного подъема, который, она была уверена, должен испытывать каждый, кто воюет за правое дело. У любого из бойцов душевный подъем если в чем и проявлялся, то лишь в злости, а от того, что противник был далеко и вместо боя их задачей являлся сейчас только путь, они испытывали даже не злость, а злобное раздражение.
Немецкая артиллерия била неточно, раненых было немного, и старшина Воскарчук решила, что бойцы медсанбата должны воспользоваться возможностью – пока не начались бои, прямо в дороге проверить личный состав саперного батальона на педикулез.
– Вши препятствуют нормальной боевой и политической работе. Особенно лобковые, – сказала Воскарчук. И попросту пояснила, разведя сильными короткопалыми руками: – Наступаем же. Население освободителей встречает-привечает, женщины в том числе. Радуются. Вот и напустили заразы. Они ж с немцами спали тут. Известно, что на оккупированных территориях творилось.
Зине неприятно было это слышать. Какое право имеет Воскарчук вот так, походя, оскорблять незнакомых ей женщин? Почему это они спали с немцами? И вообще, разве люди виноваты, что не смогли эвакуироваться? Ведь Гитлер напал внезапно, поэтому отступать нашим войскам пришлось так далеко. Зина представила, что фашисты дошли бы не только до Пскова, а до самого Кирова, и они с мамой не успели бы уехать…
Она рассердилась и высказала старшине Воскарчук свое мнение. Она вообще не привыкла его скрывать и не понимала, зачем это делают другие.
– Молодая ты еще, Зинаида. – Воскарчук на Зинину резкость не обиделась. – Жизни не знаешь. Повидала бы, что мы за войну повидали, по-другому бы на людей смотрела. Так что давай, Филипьева. Также старайся выявить венерические заболевания. Гонорею, сифилис изучала? Проведешь осмотр, составишь список выявленных больных.
Возразить было нечего. Оставалось только выполнять приказ, да Зина и не собиралась отказываться.
И вот эта проверка… Какой же это оказался ужас!
Стоял март, морозы шли на убыль медленно, поэтому болота еще не раскисли, и это облегчало движение. Правда, от езды по кочкам у Зины было такое ощущение, будто из нее день за днем вытряхивают все внутренности, но она понимала, что это еще ничего: когда морозы спадут, то болота станут не просто кочковатыми, а непролазными.
На привале она подошла к командиру первого взвода саперов и сказала, чтобы он приказал своим солдатам пройти проверку на педикулез. Произнесла она это самым строгим тоном, на какой была способна.
– Хозяйство наше смотреть будешь? – усмехнулся комвзвода. – Ну, смотри. Нам не жалко.
Зина предполагала, что во время осмотра, который проводился за плащ-палаткой, растянутой между двумя соснами, будет немало соленых шуток, и к этому она была готова. Но вот к тому, что в действительности услышала от каждого входившего к ней за плащ-палатку, она не была готова совсем. И совсем это все не напоминало шутки…
– Нет у меня мандавошек, – сказал первый боец, расстегивая штаны. – Тебя не награжу, не бойся. – И предложил, ухмыляясь: – Попробуем, как стемнеет?
Он был совсем молодой, на щеках пушок вместо щетины, но в голосе его звучало какое-то подзаборное бесстыдство, которое он не только не считал нужным скрывать, но, наоборот, всячески подчеркивал.
А второй был немолод, даже пожилым он был, по Зининым меркам, лет сорока уже, наверное. Застегивая штаны после осмотра, он сказал:
– Шо, девка, нема в мэнэ сифилиса? Ну так в рот возьми, погуляйся.
И в том, как он это произнес, даже бесстыдства не слышалось, буднично звучал его голос.
Именно после его «погуляйся» у Зины потемнело в глазах, и темнело с каждой минутой все больше, и сердце перемещалось в голову, и колотило изнутри тяжелым молотом… Ей даже заплакать не хотелось от наката всех этих однообразных в своем похабстве слов и жестов, которыми сопровождался каждый следующий осмотр, она чувствовала только, что ей физически плохо, как будто ее раз за разом бьют и бьют по голове.
В какую-то минуту она поняла, что от этих ударов перед глазами у нее мелькают ослепительные вспышки, то есть в полном смысле слова ослепительные – она ничего не видит. И, значит, толку нет от ее работы, она элементарно не выполняет своих обязанностей.
Логика забилась в самый дальний угол ее сознания, но все-таки не исчезла, и, сообразуясь с этой встроенной в нее от рождения логикой, Зина выбралась из-за натянутой между соснами плащ-палатки и, цепляясь ногами за кочки, чуть не падая, побрела прочь – от грузовиков и полевой кухни, от медсанбата с невозмутимой Воскарчук, от солдат, которые не считали ее человеком, от всего, что было обратно тому, что с детства, с рождения и даже, может, еще до рождения казалось ей само собой разумеющимся и незыблемым…
Зина почувствовала, что задыхается. До сих пор она считала, что такое ощущение бывает только в книжках, но нет, оно и правда такое, и точно как в книжках рванула она ворот гимнастерки, думая, что это поможет ей отдышаться, но не помогло…
