В суточной сводке было сообщение о том, что вчера вечером четверо мужчин в низко надвинутых на лицо кепках, угрожая оружием, вынудили торговцев мясом, медом и табаком-папиросами, то есть наиболее богатых, отдать им дневную выручку. При этом, один из грабителей заявил, что, начиная с июля, дань в виде однодневной выручки должен будет платить им весь рынок. Местный райотдел прозорливо усмотрел в этом нападении бандитский промысел с покушением на святое — государственную монополию по выдаче разрешений на торговлю и сбору установленной платы, и просил МУР забрать дело. Начальник отдела считал, что сначала нужно вникнуть, разобраться, а потом уже забирать. Вдруг это шпана для форсу наговорила торговцам всякой устрашающей ереси, а некоторые товарищи уже кричат во весь голос о появлении в Москве новой банды. В Москве и так банд хватает, а скоро будет еще хуже, потому что хлынут потоком демобилизованные, а среди них всякие люди попадаются.
Рынок встретил многолюдьем и гомоном, от которых сразу же разболелась голова. Превозмогая боль, Алтунин обходил пострадавших торговцев и просил каждого вспомнить хоть что-нибудь кроме одинаковых модных «лондонок»
[22]
и пугающего заявления.
Торговцы отмалчивались, не иначе как опасались бандитской мести. А может, со страху просто ничего не запомнили. У страха же только в одном смысле глаза велики. Алтунин, было, приуныл, но тут мясник-татарин вспомнил, что видел у одного из бандитов, того, который брал деньги и совал их в подставленный напарником мешок, на руке была татуировка «Саша» — по букве на палец.
— Он руку-то ладонью кверху норовил держать, но я все равно углядел, — говорил мясник, сокрушенно вздыхая чуть ли не через слово. — А что толку? Саша — это как Вася, тысячи их…
Тысячи — не тысячи, а все же зацепка. Алтунин приободрился и продолжил свой обход. Спустя полчаса толстая одышливая махорочница в благодарность за то, что Алтунин терпеливо выслушал ее многословные причитания, сказала:
— Маленький этот, который с мешком ходил, споткнулся, а тот, что повыше, ему сказал: «Снасилую тебя», не спотыкайся, значит. И дальше пошли, а тот, который с автоматом, как встал вон там, так и стоял…
— Снасилую? — удивился Алтунин нехарактерному обещанию. — А вы не путаете, гражданка? Обычно в уголовной среде снасиловать другими словами обещают.
— А то я не знаю! — фыркнула торговка. — Махрой же торгую, не фильдеперсом! За день тут чего только не услышишь! Но он именно так сказал — «снасилую»! Или что-то похожее…
— Может, «асилас»? — предположил Алтунин, вспомнив сержанта-литовца Рузгиса и его любимое словцо.
— Ой, похоже! — обрадовалась махорочница и наморщила лоб, соображая. — Так это что же получается — немцы, что ли…
«Вот так и рождаются слухи, — устало подумал Алтунин. — А завтра вся Москва начнет судачить о том, что недобитые фашисты грабят столичные рынки».
Сегодня, в седьмом трамвае, на котором Алтунин ехал от Трех вокзалов, обсуждали очередное самоубийство певицы Лидии Руслановой.
— У нее с Рокоссовским был роман, — громко, на весь вагон, говорила сухопарая очкастая женщина интеллигентного вида, внешностью и манерой похожая на школьную учительницу. — Очень уж они друг друга полюбили, а муж ее, генерал Крюков, сказал, что развода ей не даст! Она, бедная, вся на нервах, пошла и повесилась в спальне на собственных же чулках!
— На чулках! Подумать только! — заахали другие пассажирки.
— Дуры вы, бабы! — констатировал пожилой мужчина с деревянным чемоданчиком в руках. — Как есть, дуры! Вы сами-то когда пробовали на чулках вешаться?! Что, в доме у генерала и заслуженной артистки веревки не найдется, а? Да и зачем ей вешаться, если развестись можно и против воли мужа?! Не крепостная чай!
— Вы ничего не понимаете! — набросились на мужчину возбужденные пассажирки. — У нее нервы! Нервы! Чурбан!..
— Никакие это не немцы, а обыкновенные урки, — веско, уверенно сказал Алтунин. — А слова они коверкают, чтобы окружающим непонятней было. Захотел обозвать ослом, а сказал «асилас».
Действительно, урки и из начинающих, неопытных, неумных. Умный бы перчатки надел, чтобы наколотое на пальцах имя не светить. Небось, только на рынке сообразил, бедолага.
Быстро закончив обход, Алтунин поехал в местный райотдел. Пообщался с замещавшим начальника капитаном Ашметковым, с которым несколько раз приходилось пересекаться по службе, расспросил сотрудников и выяснил, что им знаком знаток литовского языка по имени Саша и известно, где он проживает. В бараке на Пугачевской улице накрыли всю шайку, отсыпавшуюся после отмечания удачного налета. Обрадованный Ашметков долго тряс Алтунину руку и ругал своих сотрудников.
— Новых людей много, еще не научились работать как следует. Уж я им задам!
— Не свирепствуй, — посоветовал Алтунин. — Они ж вчера опрашивали, сразу после налета. Потерпевшие были возбуждены, вот и не вспомнили ничего толком.
— Я сейчас твоему Ефремову позвоню! — горячился Ашметков.
— А вот это — непременно, — улыбнулся Алтунин. — Мне самому-то хвастаться не с руки, а тебе меня похвалить можно.
Выйдя из райотдела, Алтунин ощутил сильный голод и понял, что до Управления он не дотерпит. Да и не факт еще, что в родном отделе не развернут с порога на очередное преступление.
Метрах в ста от райотдела виднелась вывеска столовой, в которую Алтунин и направился. Вошел в заполненный народом зал, изучил коротенькое меню, выбрал борщ, картофельные оладьи и вместо чая яблочный компот, расплатился, взял тарелки и начал оглядываться в поисках свободного места. Изучив обстановку, Алтунин направился к угловому столу, за которым сидел белобрысый мужчина в видавшем виды синем бостоновом костюме. Увидев приближающегося Алтунина, белобрысый придвинул ближе к себе тарелку со вторым — свекольные котлеты с картофельным пюре — и приглашающее мотнул головой, садись, мол, товарищ.
Алтунин поблагодарил его кивком, поставил тарелки на стол и сходил за компотом и приборами — ложкой и вилкой. Пока он ходил, блондин уже успел расправиться с первым и занялся вторым. Если борщ он ел быстро, ложка так и мелькала в воздухе, то сейчас принялся смаковать — ковырял вилкой котлету, подцеплял маленький кусочек, отправлял в рот и сосредоточенно жевал, прикрыв глаза.
— Любите свеклу? — спросил Алтунин, потому что как-то неловко было подсесть к человеку за стол и не перекинуться с ним словечком-другим.
— Терпеть ненавижу, — белобрысый широко улыбнулся, демонстрируя крупные, ровные зубы. — Пытаюсь внушить себе, что ем мясо.
— Теперь уж недолго ждать осталось, — обнадежил Алтунин. — Скоро и мясо будет, и сало, и селедка с колбасой.
— Конечно, будет, — согласился белобрысый. — Задавили фашистскую гниду, теперь все у нас будет.
