— Ну да, я сама видела.
Василий порывисто поднялся с дивана и решительно двинулся к двери, на ходу приказав мне:
— Не стой столбом, поехали!
На улице Сосновой у дома ветерана мы были через десять минут. Василий поставил машину таким образом, чтобы видеть калитку и ворота. Ждали мы больше часа, не сказав друг другу ни слова. Вернее, сначала я пыталась разговорить Василия, выспрашивая, что он задумал и как мы будем забирать брегет, но Шах спал, откинувшись на подголовник сидения. А может, не спал, а только делал вид, чтобы не вступать со мной в разговор. Как только показалась зеленая «Нива», брат встрепенулся, завел мотор и двинулся наперерез авто. Затормозив, «Нива» ткнулась носом в снег, только того и ждавший Шах вышел из машины и приблизился к открытому окну первого российского внедорожника, из которого вился сигаретный дым и слышались матерные ругательства.
— Здоровья тебе, Мамай, — не обращая внимания на брань, солидно проговорил Василий.
— Ты че, охренел, Шах? — донеслось из машины. — Что за шутки?
— Не заводись, Мамай, я по делу. Говорят, старинные часы, брегет, у тебя завелись.
— Ну, есть такие, — уже спокойнее откликнулся бывший уголовник.
— Где взял, если не секрет?
— На той неделе в картишки выиграл, — лениво пояснил Мамаев.
— У кого, не подскажешь?
— Тебе, пацан, что за печаль? — разозлился собеседник Шаха.
— Значит, есть интерес, раз спрашиваю, — жестко ответил сводный брат. — За базар отвечаю.
— Фраерок один залетный ночью на шоссе француза на гоп стоп взял, — нехотя протянул Мамаев. — Часики у интуриста подрезал и деньги отобрал. А потом на радостях ко мне на хату закатился и весь хабар спустил в очко. Теперь колись, что у тебя за интерес про эти часики?
— Награда за них серьезная объявлена, Мамай. Позвони тому французу, он денег отсыплет столько, что тебе на безбедную старость хватит. Верь слову, сам ты брегет не сдашь. Эти часы проходят по делу об убийстве. Ты чист, тебе бояться нечего. Француз не сунется в полицию с заявой, он один из подозреваемых в убийстве.
Из окна машины мне было видно, как Василий стоит у «Нивы» и ждет, что скажет Мамаев. Молчание затягивалось. Василий вынул пачку сигарет и закурил, чтобы скрыть неловкость. Наконец послышался голос Михаила:
— Ты меня, Шах, за лоха не держи. Не знаю, что ты там задумал, но все это похоже на разводку.
— Ты меня знаешь, Мамай, — спокойно откликнулся Василий. — Я за свои слова отвечу, чем хочешь. Сервис мой заберешь, если кину.
В сгущающихся сумерках зимнего дня повисла звонкая тишина. Я видела, как Михаил задумчиво жует дымящуюся сигарету.
— Только звонить будешь сам, со своего аппарата, — спустя минуту проговорил Мамай, выплевывая изжеванный окурок на снег.
— Идет, — быстро согласился Василий, отбрасывая в сторону свой бычок. — Пошли к тебе, не на улице ж с французом торговаться.
Михаил загнал машину во двор и вопросительно посмотрел на Шаха. Тот въехал следом за ним и помог мне выйти из салона.
— Со мной сестра, не возражаешь?
— Да мне по барабану, — откликнулся Мамай, не поворачивая головы в мою сторону.
Я прошла за Василием в дом и замерла в дверях гостиной, так, чтобы не попадаться на глаза ветерану Егорову, прикорнувшему на диване. Шах пересек комнату и учтиво поздоровался с Тимофеем Ильичом. Усевшись рядом со стариком, смотревшим по телевизору шумную передачу с Андреем Малаховым, Василий набрал на смартфоне номер с визитной карточки, оставленной в нашем доме адвокатом, которую я весьма своевременно прибрала к рукам.
— Адвокат господина Лурье? — перекрикивая телевизор, осведомился Шах. — У моего друга случайно оказался брегет Наполеона. Он хотел бы обменять часы на обещанную награду. Когда и где мы могли бы встретиться? Нам было бы удобно сегодня в одиннадцать часов вечера в придорожном кафе на сто тридцатом километре МКАД. Отлично, тогда до встречи.
Нажав отбой, Василий поднялся с дивана, хлопнул по плечу замершего у стола Мамаева и, проговорив «бывай, брат», направился к дверям.
— Что за дела? — оживился старик, при помощи пульта выключая телевизор. — Мишка, правда, что ли, у тебя брегет Наполеона? А ну ка покажи!
Мамай хмыкнул, неопределенно махнул рукой и вышел следом за Василием.
— Так что мне, в кафе, что ли, ехать? — вдогонку крикнул он.
— Нужны бабки — езжай, — пожал плечами Шах.
Мы вернулись в машину и, трогаясь с места, Василий проговорил:
— Что то мне подсказывает, что назревает убийство Мамая. Ну что, сестренка, возьмем мадам Полянски на мокрухе?
У меня похолодело внутри.
— Ты так спокойно об этом говоришь? — ужаснулась я.
— А какой от Мамая толк? — серьезно ответил Шах. — Только небо коптит и неразумных пацанов с толку сбивает.
Видя отвращение на моем лице, он мрачно проговорил:
— Расслабься, шучу. Надеюсь, до этого не дойдет.
— Ты за мной часиков в десять заедешь? — выбираясь из авто у подъезда дома бабушки, попросила я.
— Я не собираюсь никуда с тобой ехать, — лениво отозвался сводный брат.
— А как же твое предложение взять Веронику с поличным? — опешила я, замирая у распахнутой дверцы машины.
— Ты и будешь брать, а я отправлюсь по своим делам.
— У тебя мать в КПЗ, — напомнила я непослушными от мороза и обиды губами.
— И чем я могу ей помочь? — безразлично откликнулся Василий.
С силой захлопнув дверцу машины, я бегом устремилась в подъезд. Не надо мне никакой помощи! Если дала клятву сама вернуть брегет, значит — верну!
* * *
Марина шла по холодной темной Елабуге, больше похожей на деревню, чем на городок. Утопая в непролазной грязи, она с трудом вытягивала из чавкающей жижи усталые ноги, всякий раз рискуя потерять растоптанные туфли. Кругом топорщились заборами покосившиеся избы, и нужно было не ошибиться и отыскать ту избу, которая предназначалась для Цветаевой с сыном Георгием. Эвакуированных из Москвы литераторов частично разместили в Чистополе, а наименее ценных членов Союза писателей отправили дальше, в Елабугу. Всю дорогу до этого забытого богом татарского городка Мур без устали обвинял Марину во всех несчастьях, обрушившихся на их головы, и к концу пути Марина сама поверила, что так оно и есть на самом деле. Разве не она отдала брегет Родзевичу, который сразу же после расставания с ней утешился в объятиях Муны Булгаковой, а потом и вовсе предпочел ей Лучкову? А впрочем, повернись время вспять, она бы снова подарила талисман Константину, потому что Родзевич со всеми его недостатками был единственный, кого она могла назвать Белым Рыцарем. Вокруг нее всегда были Пьеро — зависимые, слезливые, неуверенные в себе, и только один Родзевич был смелый и решительный Арлекин. Выходит, отдав брегет Родзевичу, она спасла любимого, но украла счастье у своей семьи. И что же в итоге? Марина усмехнулась, вспомнив, как в холодной революционной Москве молила Бога оставить ее Сереженьку в живых и как поклялась, что неотступно будет следовать за ним, как собака. Вот и поехала за Сережей на родину, которой у нее больше нет. Место России заняла совершенно другая страна, с непроизносимым названием СССР. Ее муж, которого она превозносила как героя и защитника России нанес Марине самый большой и сокрушительный удар — стал за ее спиной сотрудничать с Советами. Эфрона обманули. Запутали. Сережа не мог столь подло поступить! Марина так и сказала в жандармерии, куда ее привезли на допрос после того, как Эфрон, никого не предупредив, тайно бежал в Москву. Во время многочасового допроса Марина перестала реагировать на окружающих и принялась читать стихи — Пушкина, свои, Рильке, и жандармы отпустили полоумную русскую, усомнившись в ее душевном здоровье. Все было плохо, все. Ариадна тоже отдалилась. Уехала в Россию, бросив ее один на один с ненавистным бытом. А перед уходом наговорила гадостей. А что Марина сказала? Лишь правду! Сказала, что не может дорваться до письменного стола, потому что ей вечно достаются уголь, печи и помои! А дочь не хочет помогать, отлынивает от всякой работы! «Неправда, мама! — выкрикнула Аля. — Вы только о стихах своих думаете, а все сваливаете на меня! И папа так говорит! Вашу лживость и эгоизм все знают!» Марина дала ей пощечину, и Аля ушла из дома. А вскоре и вовсе уехала из Франции. С тех пор Мур не давал ни минуты покоя, требуя последовать за Алей и Сережей, соотечественники эмигранты смотрели на нее как на прокаженную, и Марина решила вернуться. Они с Георгием сели на теплоход «Мария Ульянова» и, никем не провожаемые, поплыли на родину. Приехав в Москву, Цветаева узнала, что сестра Анастасия арестована. А через два месяца после Марининого возвращения арестовали Алю. Затем пришли за Сергеем, как за активным членом евразийского союза. Оставшись вдвоем с Муром, Марина каждый миг ждала, что сотрудники карательного органа придут и за ними на энкавэдэшную дачу в подмосковном Болшеве, где семья проживала после воссоединения, но, видимо, в предвоенной суматохе о Цветаевой забыли. Настала зима, а вместе с ней пришел лютый холод. И страх. Страх, что придут и заберут. Топить печь было решительно нечем, а покупать дрова не на что. Копеечных переводов, которые подбрасывал остывший к ней Пастернак, с трудом хватало на то, чтобы прокормить Мура. Мальчик привык хорошо питаться, превратился в крупного подростка и требовал постоянной заботы. Марина беспокоилась о нем все больше и больше. Из многочисленных и разнообразных жизненных дорог сына Цветаевой отчего то привлекали только два пути. Мур хотел стать либо мужем богатой жены, либо шпионом. Со знакомыми он держался так, будто оказывал им честь, снисходя до общения с ними, был расчетлив и не по годам циничен. Марина и сама понимала, что нарушила пятую заповедь, вырастила себе идола, сотворила кумира. И вот теперь за это расплачивается несправедливыми, обидными словами, которые постоянно срываются с любимых Муриных губ. «Марина Ивановна, — часто говорил Георгий, глядя, как она склоняется над тетрадью, обхватив руками голову и подыскивая рифмы для рождающихся стихов. — Для кого вы пишете? Для себя одной? Ведь только вы одна можете понять то, что написали!» Отдалившись от Сережи, Марина кружилась в вихре выдуманных страстей, искрометные романы матери случались на глазах сына, и Мур, не понимая сути происходящего, ее презирал, не скрывая своего отношения. Возлюбленных было много, и каждого Марина любила как в последний раз. И каждому в определенный период жизни посвятила всю себя и свои стихи. Анатолий Штейгер, Евгений Тагер, Арсений Тарковский — ее музы и вдохновители, тонкой душевной связи с которыми сын не понимал. Боясь одиночества и долгой лютой зимы, Марина съехала из Болшева и стала мыкаться по углам, удивляясь, отчего ей не могут предоставить хоть какое, самое плохонькое жилье, ведь раньше у нее был дом в Екатерининском переулке, который она считала недостаточно удобным, потом в Борисоглебском… Но в стране Советов обо всем нужно было хлопотать, и не приспособленной к быту Цветаевой это было тяжело и непонятно. Общие знакомые сказали, что Володя Нилендер, тот самый милый мальчик, ради которого появился на свет «Вечерний альбом», возглавляет Румянцевскую библиотеку, и Марина бросилась к нему. Ей было необходимо получить хоть какое нибудь место, и Марина не сомневалась, что бывший жених, занявший пост Ивана Владимировича Цветаева, не оставит ее в беде. Но некогда влюбленный в нее переводчик, осыпавший юную Цветаеву эсхиловскими строками, сделал вид, что видит ее в первый раз в жизни, и сообщил, что сотрудники женщины библиотеке не требуются. Поражаясь разительным переменам, случившимся с ее другом, Цветаева отправилась восвояси. Добрый к ней по старой памяти Пастернак помог Марине вступить в Союз писателей, и как члену Союза Марине удалось выхлопотать комнату в коммунальной квартире на Покровке. Но Цветаева так в ней и не пожила, началась война. Подростков обязали дежурить на крыше, тушить зажигательные бомбы, и каждое дежурство Мура Марина не находила себе места от беспокойства. Ей все время казалось, что каждая сброшенная на столицу бомба нацелена прямо в ее обожаемого сына. Она не раз говорила знакомым, что, если с Георгием что нибудь случится, она тут же поднимется на седьмой этаж и бросится из окна. Обстановка в Москве накалялась, началась эвакуация. Писателей вывозили в Татарию. Сын уговаривал не ехать, но Марина твердо решила, что поедет. И вот теперь она в Елабуге, живет в русской избе, в одной комнате с хозяевами, они — в одном углу, Марина с Муром — в другом. Но даже и это бы ничего, но чем кормить озлобленного ее упрямством сына? Тех писателей, что «подостойнее», оставили в Чистополе, хоть и маленьком, но все же городке. А ее и еще несколько семей отправили на пароме дальше, в беспросветную елабужскую глушь. Ни работы, ни жилья приличного, ничего. Марина ездила в Чистополь, просилась посудомойкой в писательскую столовую, но ей ответили, что заявлений много, а место одно. С ее везучестью это верный отказ. Как смотреть в глаза Муру?
