Добродеев предложил сразу два варианта спасения. Первый – положить Римму на недельку-другую в психушку к его приятелю, который там завотделом. Людмила даже обиделась: «Она же нормальная! А там электрошоком лечить будут, и тогда точно крыша поедет!» – «А телефон? – возражал Добродеев. – С кем она разговаривает по телефону?»
Людмила не ответила и только пожала плечами. Не объяснять же ему, что… никому ничего не известно до конца, никто не знает, что там на самом деле… и, вполне возможно, что там что-то есть, а если там что-то есть, то, значит, и позвонить оттуда… можно. Главное – верить.
Вторым вариантом была идея познакомить Римму с отличным парнем, журналистом, на которого женщины летят, как мухи на мед.
– Какой журналист? – удивлялась Людмила. – Не нужен ей никакой журналист. Ей нужен только один человек, но никто не в состоянии вернуть ей его… «Как страшно, как безнадежно, – думала Людмила, – рвутся связи между людьми. Как больно, по-живому. И ничего, ничего уже нельзя сделать…»
– Алеша, ты знаешь, я не понимаю, – сказала как-то Людмила, – я не понимаю…
– Чего? – удивился перебитый на полуслове Добродеев, разглагольствовавший о новом мировом порядке.
– Вот смотри: человечество существует уже миллионы лет…
– Ну, положим, не миллионы, – начал было Добродеев, но Людмила снова перебила его.
– Неважно! Достаточно долго. И все умирают. Так ведь? – Она смотрела на Добродеева грустными круглыми глазами.
– Так, – согласился Добродеев снисходительно. – И что?
– Значит, к смерти за миллионы лет можно было привыкнуть.
Добродеев, недоумевая, смотрел на подругу.
– Но мы ведь не привыкли! Почему? Смерть должна восприниматься абсолютно естественно. Почему же мы так страдаем, когда умирает близкий человек?
– Потому что мы его больше не увидим, – сказал Добродеев.
– Не только!
– А почему же еще?
– Да потому, что никто из нас не верит, что умрет! В каждом из нас живет надежда на то, что с нами этого не случится.
– Ты думаешь? – с сомнением спросил Добродеев.
– Да! Да! Мы бессмертны духом, в нас живет… уверенность, что мы… что мы… как бы тебе это объяснить…
– Ты хочешь сказать – идея бессмертия!
– Да! Идея бессмертия! Потому что смерть уродлива и противоестественна. И каждый раз, когда умирает наш близкий, мы прощаемся не только с ним, но и с нашей надеждой на бессмертие!
Добродеев с удивлением смотрит на Людмилу. Она никогда еще не говорила так много. В глазах ее стоят слезы. Добродеев, растроганный, гладит ее по головке и целует в лоб. Убирает кудряшки и бормочет:
– Ах ты, мой маленький философ!
Глава 32
Король умер. Да здравствует король!
Прохоров слабел с каждым днем. Он с трудом поднимался по утрам, долго одевался. Медяк окончательно превратился в его камердинера и няньку. Прохоров ловил на себе его озабоченные взгляды. Медяк не пытался делать вид, что ничего не происходит, не пытался подбадривать, нет, он молчал, как всегда. И Прохоров был благодарен ему за это. Их связывали годы… дружбы? Близости? Даже трудно сразу найти слово, которое передавало бы смысл их отношений. Прохоров в свое время спас ему жизнь. Медяк в ответ служил… да, наверное, все-таки служил! Служил ему верой и правдой. Не имея семьи или друзей, он был привязан к Прохорову всей душой. Делил с ним власть, можно сказать, ибо ни одно решение Прохоров не принимал, не посоветовавшись со своей правой рукой Медяком.
В то утро он остался в постели дольше обычного. Бенджи похрапывал рядом, грея ему бок. Зоя сделала укол морфия. Боль отступила, забилась вглубь и тихо притаилась там. Он читал книгу историка-математика Сорокина, когда Медяк поскребся в дверь и сообщил, что пришел Коломиец. Прохоров отложил книгу. Медяк помог ему сесть, подложил под спину подушки. Заботливым жестом поправил ворот пижамы. Отошел на задний план и пропал.
Прохоров был рад гостю. Коломиец нравился ему. Напоминал о тех временах, когда он был молод. Времена, когда человек был молод, всегда хорошие.
– Рад, рад, инженер Коломиец, – говорил он, протягивая руку гостю. – Присаживайтесь. А я вот расхворался не ко времени…
Коломиец подержал в ладони сухую горячую руку Прохорова и сел, испытывая неловкость от своей неуклюжести и неумения сказать что-нибудь жизнеутверждающее. Глядя на Прохорова, бледное, восковой прозрачности лицо его, он вспоминал покойную жену, свой тоскливый страх и ночные бдения у ее постели… Вспомнил, как она умирала, долгую многочасовую ее агонию…
– Садитесь, рассказывайте, как там… в миру, – говорил Прохоров.
– В миру нормально, – отвечал Коломиец. – Жарко, все цветет, почти лето.
Он одернул себя, подумав, что Прохоров умирает, а умирать, когда все цветет и весна, наверное, труднее, чем осенью или зимой. Он мучительно искал слова, но ничего не приходило ему в голову. По легкой усмешке Прохорова Коломиец понял, что тот догадался о его мыслях, и стал медленно багроветь. Прохоров, понимая его состояние, пришел на помощь.
– А я вот чтением увлекся, – сказал он, вытаскивая из-под Бенджи книгу. – Никогда раньше времени не хватало, а сейчас вроде как есть… Занимательный парень этот Сорокин. Хотя не историк, а математик. А история – его хобби. Идеи у него довольно странные с точки зрения ортодоксальной исторической науки. Вот, например, он считает, что никакого татаро-монгольского нашествия не было, а князья нанимали кочевников воевать соседей. Кочевники не сами пришли, а были в алчности призваны князьями. Интересно, правда?
– Я, кажется, где-то читал об этом, – пробормотал Коломиец.
– За приумножение богатств продали родину. Не ведая, что творят.
Помолчали.
– Ну, ладно, это все философия. Нам с вами нужно обсудить насущные проблемы. Я болен, Василий Николаевич, и кто знает, что будет завтра, – он поднял руку, предупреждая готовые вырваться у Коломийца слова протеста. – Может случиться что угодно. Гражданская война, например. – Он невесело засмеялся. – За престол, за передел. Черный передел! Правда, основной претендент, Сеня Мамай… знакомое имя? – Он посмотрел на Коломийца. Тот кивнул. – Несчастье с ним случилось. Погиб в автомобильной катастрофе.
– Когда? – спросил Коломиец.
– Позавчера, – подал из своего угла голос Медяк.
– Ну, да, позавчера. Здоровый, крепкий мужик… дружок Иванов, – сказал Прохоров, и в голосе его, как показалось Коломийцу, прозвучали нотки удовлетворения. – Остальные – мелочь, шестерки. Урвут кусок из Мамаева наследства и успокоятся. Сына я отправил в Англию. Мал еще, глуп и слаб. Только под ногами путается.
«Зачем он это все мне говорит? – думал Коломиец. – Это не мои проблемы».
