— Что достали?
— А что, с одесситами они на «вы»?
— Авиаклоп ест не всякого. У них от нас аллергия. Ты же знаешь, в Одессе за просто так ничего не бывает…
В комнате на столе я обнаружил говяжью ляжку.
— Откуда? — спросил я Юру.
— Дружкова мужики приволокли. Сегодня «горбатого»
[16]
разгружали, с мясом. За литр целую тушу скинули.
Блины на воде не получились, но все же по кусочку скомканного липкого теста мы проглотили. День начинался с обеда и незаметно перешел к ужину. Стол сегодня удался: «красная» рыба — кильки в томате, говяжье жаркое с луком, картошка.
Мой техник взял гитару, к нам потихоньку собирался народ. Пришли киевляне, рижане, одесситы, ребята Дружкова из далекой Завитой.
Эдик напоминал мне Пресли, только без его знаменитых пейсов. Гитару он таскал с собой даже на самолет, и обычно не было отбоя от желающих пригласить его в гости.
Игорек сидел рядом, он никогда не пел, и даже подпевать не пытался. Сейчас он включит свои глаза в режим моргания и будет облучать нас желтым взглядом филина. Обычно Эдька начинал с песни Высоцкого «Здесь лапы у елей дрожат на ветру…» — пел он, не стараясь хрипеть, как Володя, и делал особенное ударение на двух строчках:
Живем в заколдованном, диком лесу,
Откуда сбежать невозможно…
Заканчивал разухабистой еврейской песенкой «Учителя танцев», в темпе «семь-сорок», поменяв все буквы «р» в тексте на «г»:
Дамы, дамы! Не к-г-утите задом —
Это не п-г-опеллер, вам г-овогят.
Две шаги налево, две шаги нап-г-аво,
Шаг впе-г-ет и два назад…
Явился доктор, от рюмки отказался, сказал:
— Бери бутылку, пойдем со мной…
«Олимпийская деревня» утонула во мраке, нигде не видно светляков — все окна плотно занавешены. Мы идем, изредка подсвечивая фонариком, чтоб не разбить нос. Мне непонятно, как Саша ориентируется в этой темени. Подходим к одной из бочек, открываем дверь. В коридорчике я натыкаюсь лицом на что-то мокрое, пячусь, задеваю что-то, слышу грохот падающих металлических предметов…
Наконец мы в комнатке. Кровать, шкафчик, стол, под столом набор тазиков разной величины. Хозяйка жилища стоит посередине, загородив собой добрую половину комнаты. Она относится к породе «хороших людей, в которых всего много». Легонький халатик едва прячет ее прелести белоснежного цвета, только лицо и клинышек у шеи, опущенный острием вниз, между двух холмов, как указатель, — темного цвета, да на руки словно надеты перчатки.
Саша знакомит нас и говорит:
— Вот, благодаря Леночке получишь свой дуст, которым ты меня достал. Она сегодня перевернула всю санчасть, чтоб его отыскать…
Елена, русская молодуха, покрылась нежным румянцем, слабо заметным на лице и вовсю проступившим на груди и плечиках, и протянула мне руку, которую я, засуетившись неловко, пожал.
— Ну что, Ленусик. Куснуть чего-нибудь найдем? Тут летчик принес жидкой отравы, чтоб разная мерзость не заводилась…
Мы хорошо сидим. Чистенькие занавесочки на окнах, салфеточки, искусственные запыленные цветочки в вазе. Из маленького японского поцарапанного кассетника доносится: «Кому-то коньячок и осетринка, и пива запотевшего бокал. А в речке Кокча водится маринка, костистее я рыбы не едал».
Присутствие женщины делает наш разговор живым, мы упражняемся в остроумии, не пьянеем, я чувствую только, как спина становится влажной. Ленусик рассматривает нас по очереди своими круглыми любопытными глазами, тихо посмеивается. Плечи у нее, в отличие от нас, сухие, и только над верхней губой — маленькие капельки влаги… Чего это доктор меня сюда притащил? Отдали бы дуст, и воркуйте на здоровье.
Саша хороший рассказчик, но, кажется, и он устал травить байки.
— Знаешь, надоела эта «бодяга», — и доктор показал пальцем на спирт. — Пойду-ка я посмотрю у себя бутылочку вина.
Он поднимается, я не успеваю что-либо сказать, как он выходит. Надо что-то говорить, а слов нет. Все вопросы кажутся глупыми, а болтать обо всем понемногу я не умею.
— Лена, давайте выпьем, — предлагаю я.
— За что?
— За что хотите. Можете не говорить.
— Хорошо, — соглашается она, и я наливаю.
Ленуся не жеманится, не прикрывает стакан руками, не говорит: «Куда вы столько, разве можно?» Она добавляет водички и проглатывает потеплевшую жидкость вслед за мной.
Глаза у хозяйки бочки сузились, на лице объявилась какая-то особенная улыбка, блуждающая, ни к кому и ни к чему не обращенная.
— Следующий тост говорю я, — заявляет Лена. — Пьем на брудершафт.
Наши руки зацепляются, как локомотив цепляет вагончик. «Кто из нас локомотив, а кто вагончик?» — едва успеваю подумать я, как жаркие губы Лены захватывают мои…
Нет, конечно, хитроумный доктор со своей бутылкой вина так и не пришел. Да и не мог прийти. Вот бестия! На следующий день он сказал мне: «Это одна из форм заботы о здоровье летного состава». «Если бы ты по-настоящему заботился, то никогда бы не кинул своего боевого товарища под танк», — сказал я ему.
Утром мне показалось, что наша бочка упадет с деревянных чурок и покатится. К счастью, этого не случилось.
В пять часов утра я лежал на ее пышной груди, как жалкий обмылок после большой стирки. Я дремал, Ленуся баюкала меня неторопливыми словами, жарко шептала в ухо:
— Какой вы народ, мужики… Дорветесь до бабы, и — до последнего… норовите достать… стучитесь изнутри в живот, как будто вам интересно, откуда вы появились… А назавтра — и след простыл… Вернусь в Союз, найду какого-нибудь заваляшенького, чтоб не убежал, нарожаю деток…
И я представил себе Ленку большой маткой-муравьихой, обложенной белыми яичками: вокруг суетливо бегают муравьята-трудяги, кусучие муравьи-воины, а она возлежит себе, такая белая, пышная, полная молочных рек и сладких киселей…
У порожка своего жилища Лена облила меня из ведра, потом я окунул голову в бочку с водой и зашагал к себе. Она — молодчина. И без претензий. Говорят, женщина аккумулирует тепла на тридцать процентов больше, чем мужчина. Ленусик в таком случае — на все сто. Тепло ее щедрого большого тела в эти дни незримо сопровождало меня.
Я думал о том, что, как только получу чеки, куплю ей бутылку шампанского и цветов, настоящих, вместо тех, бумажных. Я знал, что приду к ней еще раз, а может быть, буду ходить часто. Жизнь покажет. А вздыхать я буду о той девушке из санчасти, и она, это существо ненашенское, каким-то злым ветром занесенное сюда, никогда не глянет в мою сторону. Почему-то вспомнилось: «Красота спасет мир». Это выражение никакого отношения не имело к красивым девушкам, несло в себе, конечно же, широкий смысл, но мне втемяшилась в сознание мысль о прекрасных орхидеях-убийцах… Объятия некоторых прекрасных цветов становятся удушающими, объятия красивой женщины — часто становятся роковыми, как распознать их? Ведь я уже один раз обжегся. Для простодушных прекрасное — ловко расставленные силки… Это бирка с ценником, которая на первый взгляд не заметна, но за нее впоследствии приходится расплачиваться. Вот и получается, что красота, которая собралась спасать мир, никакого отношения не имеет к женщине. Мне кажется, Лена с ее мыслями о детях напоминает спасательный круг. Просто она, со всем своим неиссякаемым теплом, занесена в реестр прозы жизни, и все бегут мимо, за призраками… Красота лишь будит человека и толкает его… На что? Наверное, в каждом конкретном случае — на разное, но это может быть как возвышенным, так и низким.
