– Не знаю, – честно ответил он. – Ноги сами привели.
– Это хорошо, – сказала Мария Петровна и, чуть помедлив, добавила:
– Садись, сейчас чаю выпьем, поговорим... Тамара, скажи там, чтобы принесли чаю с бутербродами...
– Я не голоден, – поспешно сказал Лапин, который вдруг вспомнил, что гостей и проверяющих кормили всегда из детского пайка.
– Тогда без бутербродов, – поправилась директор. И построжавшим голосом добавила:
– А сама посиди на вахте, а то там такого натворят...
Когда дверь закрылась, она нервно поправила очки, переложила с места на место толстую четырехцветную ручку. Неизвестно почему, ручка вдруг приковала внимание Лапина.
– Надеюсь, к нам претензий нет? Мы сделали все, что положено, и выполнили все предписания...
– Никаких претензий! Самые лучшие воспоминания. Когда сейчас читаешь про безобразия в детских домах, даже не верится... Видно, мне повезло...
– Повезло? – саркастически переспросила Мария Петровна. – Действительно... Только не вам, а нашему дому. Детям. Персоналу. В частности, и мне.
– Как это? – не понял Сергей.
– Сейчас расскажу... – Директриса положила перед собой руки, сцепив пальцы замком, словно сдерживая внутреннюю дрожь. – Я пришла сюда в шестьдесят седьмом году после педучилища, методистом. Директором был Семен Иванович Легостаев, заслуженный учитель РСФСР, участник войны, вся грудь в орденах и медалях. К тому же районный активист – член райкома, райисполкома, непременный участник всяких конференций... В учреждении он установил собственный культ личности и диктатуру своих приближенных. Девочки постоянно жаловались, что завуч Кривулин лазит к ним в трусики, завхоз Болотин открыто разворовывал все что попадало под руку, детей били... Все жалобы глохли на районном уровне – авторитет Легостаева был непоколебим. Я по молодости ввязалась в борьбу за справедливость и оказалась на грани увольнения с волчьим билетом...
Мария Петровна несколько раз глубоко вздохнула.
– И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, создается авторитетная комиссия, которая подтверждает все факты злоупотреблений! Защитники Легостаева вмиг поджимают хвосты: проходит слух, что за всем этим стоит КГБ... И вот итог: Легостаев исключен из партии, снят с работы, Кривулин осужден на три года, Болотин на пять, еще несколько человек уволены. А меня вызывают в райком партии и предлагают должность директора. Обещают устроить в пединститут и оказать любую поддержку, но с одним условием: обеспечить в учреждении настоящий порядок. По закону и по совести. Так и сказали: пусть в городе будет один образцовый детдом, причем не снаружи, для проверяющих, а изнутри – для детей...
Сергей почесал в затылке.
– А что же такое случилось?
– Сейчас, сейчас, – Мария Петровна покивала и подняла ладонь, давая понять, что переходит к самому интересному. – Сделали ремонт, «укрепили», как тогда принято было говорить, персонал, перетасовали «контингент» – умственно отсталых, детей с пороками развития, явных хулиганов разбросали по другим домам... А к нам прибыл...
Директриса наклонила голову и поверх очков в упор взглянула на собеседника.
– А к нам прибыл Сережа Лапин. Направление у него было выписано как у всех – областным отделом народного образования. Только обычно документы собираются в районе и проходят по инстанциям: город, область, а здесь исходящим явилось письмо, подписанное министром просвещения. Лично министром! Ни до этого, ни после я никогда не встречалась с такими фактами и никогда не слышала о них!
– Вы хотите сказать, что все это из-за меня?!
Мария Петровна пожала плечами.
– Если из-за кого-то другого, то нам об этом другом ничего не известно. Только в твоем личном деле имелось письмо министра, только тебя курировал сотрудник КГБ, только на твой счет давались строгие инструкции и распоряжения.
– Какие распоряжения? – В голове у Лапина звенело, он был ошарашен услышанным.
– Постоянно наблюдать за тобой, личное дело хранить отдельно от остальных в моем сейфе и никому не показывать, если кто-то станет расспрашивать о тебе, немедленно звонить Алексею Ивановичу, он даже дал круглосуточный телефон...
В голове звенело все сильнее. Лапин стиснул виски ладонями.
– Этого не может быть! Просто не может быть? Я же всю жизнь был никем – серой лошадкой, обо мне никто и никогда не заботился, мне никогда и никто не помогал! Все, что вы рассказали, – просто сказка! И относится она к кому-то другому! Вы перепутали... Вы что-то перепутали...
Мария Петровна сняла очки и принялась кружевным платочком протирать стекла. Руки ее чуть заметно дрожали.
– Что тут путать. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год, пятилетний мальчик, воспитанный, с хорошими манерами, только какой-то заторможенный – может, от смены обстановки... Потом это прошло. Да, еще тебе снились странные сны, во сне ты иногда разговаривал по-английски, потом это тоже прошло. Но у тебя были явные способности к языкам...
Черт! Тонька тоже говорила, что он ночами говорит не по-русски. Особенно в первые месяцы после аварии... Йены...
– Это все, что я знаю, – подвела итог Мария Петровна. – То, что видела собственными глазами. Все остальное – догадки и предположения, твоя история давала им благодатную почву – каких только сплетен не ходило...
Но потом одну нянечку пришлось уволить за длинный язык, и болтовня поутихла...
– Может, из-за родителей? – Он вскинул глаза.
– Не знаю. Никаких сведений о родителях в личном деле не было. Ни одной буквы.
– А можно мне посмотреть дело?
– Дело? – Внимательный взгляд Марии Петровны был недоверчив и печален. – Дело забрали, как только ты поступил в техникум. Разве ты этого не знаешь?
– Мария Петровна, честное слово, я ничего не знаю! – Для большей искренности он даже приложил руки к груди. – Я не знаю, за кого вы меня принимаете, я простой работяга, я всю жизнь тянул лямку, в последнее время вообще нищенствую!
– Ты не похож на нищего.
– Ах да, я сегодня уволился... Я поступаю в банк... Мне выдали аванс, нет, я получил деньги за старую работу и приоделся... И...
Он вконец запутался. Звон в голове не проходил.
– Нет, Сережа, ты очень непростой человек. Очень непростой! И я не хочу никаких неприятностей. Я не давала к ним никакого повода. Если меня использовали, как пешку в большой игре, то я не имею понятия о смысле этой игры. И не имею ни малейшего желания в нее вникать.
– Ну как вас убедить...
Машинально Лапин обшарил карманы нового костюма, нащупал и вынул свернутый отрезок экранированного кабеля, долго рассматривал и не мог понять, что это такое, потом извлек пачку денег, сверху лежали две стодолларовые бумажки, создавая впечатление, будто вся его наличность состоит из такой валюты, наконец достал потрепанную трудовую книжку и возбужденно шлепнул на стол, рядом с очками.
