— Я его внучатый племянник, — сказал Гена.
— Каков сюрприз! Подумать только! — Старик
разразился было целым зарядом восклицательных знаков, но врожденное и
приобретенное джентльменство взяло верх, и он представился Геннадию, старомодно
щелкнув каблуками и склонив голову энергичным кивком: — Четвёркин Юрий
Игнатьевич!
— Нет! — вскричал Гена. — Подумать только! Я
полагал, что Юрий Четвёркин — это достояние истории!
— Да, я достояние истории авиации, — просто сказал
старик, — но это не мешает мне наслаждаться жизнью.
…Мимо ангара этой ночью пробегал друг Пуши Шуткина
темно-рыжий сеттер Флайинг Ноуз. Он слышал и видел, как из ангара, словно
брызги бенгальского огня, летят междометия, восклицательные знаки и словечки
«каково», «здорово», «потрясающе», «фантастика» и так далее. «Наверное,
встретились старые друзья», — подумал Ноуз и от удовольствия покрутил
носом. Этому доброму псу доставляли искреннее удовольствие радостные события в
жизни старших товарищей по жизни.
…На следующий день, уже в более разумное время, а именно
после обеда, Гена навестил дом Четвёркина, что расположен был неподалеку от
ангара, на том же Крестовском острове. Среди кварталов современных домов вдруг
открывалось некое подобие дачного оазиса, клочок земли, как бы не тронутый
нашим временем. Во-первых, там стоял раскидистый и независимый каштан, который
как раз к приходу Гены украсил свои ветви белыми свечками. Во-вторых, следовало
буйство сирени и черемухи, где кишмя кишели трясогузки, обычно предпочитающие
держаться подальше от больших городов. В третьих, а именно за кустами сирени,
похожими на предмостные укрепления замка, следовал «мост», а именно аллея,
выложенная цветной плиткой и окаймленная кустами можжевельника, похожее на
маленькие кипарисы.
Аллея упиралась в крыльцо дома. Крыльцо было белого камня, —
уж не мрамора ли? — с витыми чугунными перилами и козырьком, который
поддерживали два видавших виды купидона. Четыре окна, правда с фанерными
заплатами, украшали фасад. Хозяин встретил гостя на крыльце.
— Этот дом закреплен за мной постановлением Петроградского
Совета в 1918 году, — пояснил он и пропустил мальчика вперед.
Два тигра, изготовившихся к прыжку, бронзовая статуя Дон
Кихота, фарфоровый китайский мандарин, кондор, несущий в когтях модель биплана
и прочие любопытные вещи встретили Гену еще в прихожей.
— Я чудак, — сказал Юрий Игнатьевич с улыбкой,
подкупающей своей простотой. — Вначале я был романтик, потом д’Артаньян и
немного авантюрист, потом я стал летчиком, а потом уже летчиком-солдатом, а
потом… потом я стал чудаком. Да, Геннадий, ваш покорный слуга — настоящий
чудак, но я ничуть этого не стыжусь. Я горжусь тем, что доживаю свои дни в
образе старого чудака, а впрочем, я вовсе и не доживаю свои дни, я просто себе
чудачу свои дни, как и раньше чудачил и считаю, монсеньер, что на чудачестве
свет стоит. Извините.
Слегка взволнованный этой тирадой, старик взял Гену под руку
и ввел в комнату, весьма обширную комнату, скорее даже зал. Здесь под лепным
потолком висели модели самолетов, а на стенах красовались старинные деревянные
пропеллеры. Здесь по углам, словно ценнейшие скульптуры, стояли детали
авиационных моторов разных времен, и здесь было множество фотографий.
Гена увидел на пилотском сиденье «фармана» юношу Четвёркина
со счастливым лицом. Затем он увидел мужчину Четвёркина в форме офицера старой
армии на прогулочном балкончике первого в мире многомоторного бомбардировщика
«Русский витязь». Затем он увидел Четвёркина с красной звездой на фуражке и с
двумя маузерами на боках. Потом он увидел Четвёркина сначала с кубиками, потом
с ромбиками и далее со шпалами в петлицах и, наконец, пожилого уже Четвёркина в
простом черном свитере. «Анадырь — мыс Дежнева — остров Врангеля»
было написано чем-то красным по синему фону и мелко добавлено: «Юрка, не
забывай!»
— Этапы большого пути, — смущенно покашлял за
спиной хозяин квартиры.
Повсюду на снимках были самолеты. Сначала древние, потом
пожилые, потом уже и почти современные. Самолеты на снимках все молодели, а
человек старел.
Рядом с Четвёркиным мальчик увидел на фотоснимках множество
знакомых ему по истории авиации людей — здесь были и Уточкин, и Ефимов, и
Васильев, и Сикорский, и Туполев, и Чкалов, и Водопьянов…
«Пожалуй, не хватит и недели, чтобы осмотреть все сокровища
этого дома», — подумал Гена и остановил свой взгляд на портрете среднего
формата, на котором в черном цилиндре и крылатке, с маской бабочкой на глазах,
был изображен молодой красавец с волевым лицом, пышными усами и чуть
подернутыми серебром, словно мех черно бурой лисицы, бакенбардами. Портрет был
вырезан из какого-то старого журнала и застеклен. Внизу сохранились слова
«знаменитый и вечно интригующий публику».
— Кто это? — спросил Гена.
— Эх, — с досадой вздохнул старый пилот. —
Это как раз личность, недостойная внимания. Некий Иван Пирамида, пилот-лихач и
светский пшют десятых годов. Надо убрать эту фотографию в чулан. — Он
сделал было к портрету резкое движение, но в нерешительности остановился на
полпути. — Довольно! После! Сейчас! Да нет, потом, — пробормотал он и
наконец, так и не притронувшись к портрету, повернулся к гостю. — Как нелегко,
мои друг, даже в семьдесят восемь лет предать забвению ошибки юности мятежной.
Он отвернулся, сделал несколько нервных шагов по
потрескивающему паркету, снял со стены огромную трубку, на чубуке которой была
изображена старая Голландия, и затянулся. Трубка тут же задымила, как будто в
ней тлел вечный уголек из доколумбовой Америки. Как следует откашлявшись,
Четвёркин вынырнул из дыма уже другим, молодым и лукавым, со своими детскими
глазами-любопытами.
— Вы знаете, дружище Гена… — Старик сразу и охотно
перенял манеру обращения, принятую в стратофонтовском семействе. — Вы
знаете, дружище мой мальчик, я весь остаток ночи просидел над вашей
радиограммой и пришел к некоторым, да-да, выводам!
— Неужели, дружище Юрий Игнатьевич?!
С первых же минут знакомства с Четвёркиным Гена
почувствовал, что в его лице обрел верного соратника и что старый пилот
возьмется за разгадку тайны с не меньшим энтузиазмом, чем он сам. Как видим, он
не ошибся.
Юрий Игнатьевич раскатал на шатком изящном столике в стиле
«сицезиен» лист ватмана и укрепил его по углам четырьмя тяжелыми предметами:
поршнем мотора «Сопвич», статуэткой лукавого лесного божества Пана, револьвером
смит-вессон выпуска 1909 года и старинной кожаной калошей с хромированными
застежками, то есть тем, что оказалось в эту минуту у него случайно под рукой.
