Второй странностью было то, что Гена, казалось, совсем не
обращал внимания на кипящий вокруг праздник. Казалось, он пришел сюда вовсе не
ради этого праздника. Казалось, его даже немного раздражает бурление, кишение,
пение и говорение вокруг, как раздражало оно того субъекта с пуделем, того
потертого мизантропа.
Гена даже не смотрел в сторону Невы, куда были устремлены
все взгляды, он не обращал ни малейшего внимания ни на какие символы романтики,
даже на самые алые паруса, он наблюдал, именно наблюдал, вот именно — он
сосредоточенно наблюдал за небом.
Взгляд мальчика был устремлен за Неву, к Петропавловскому
шпилю. Он словно бы ждал чего-то и был как бы растерян. Да-да, он как бы
нервничал и временами оглядывался по сторонам в замешательстве.
Вдруг восточнее Петропавловского шпиля появилась какая-то
точка. Ее никто на площади не заметил, кроме Гены и меня, ибо я в
непередаваемом волнении следил за взглядом мальчика. Точка приближалась.
«Вертолет? — подумал я. — Должно быть, это летит
вертолет, который будет разбрасывать романтические листовки или снимать нас
всех со своего вертолечьего полета на цветную пленку».
Это был не вертолет. Это был моноплан системы «Этрих»
выпуска 1913 года, похожий, как тогда писали в газетах, на «большую хищную
птицу». Это было что-то немыслимое!
Летательный аппарат на парусиновых крыльях перелетал через
Неву, и теперь явственно были видны две человеческие ноги, свисающие с
пилотского сиденья.
Площадь наконец заметила аппарат и взорвалась восторгом.
— Во дает! — таково было единодушное мнение.
Увлеченный приближением музейной диковины, я на несколько
минут упустил из виду своего героя, а когда снова глянул на него, то не нашел
его на прежнем месте.
Гена был на другом месте. Он стоял возле одного из «дигов» и
крепкой, решительной рукой направлял фонарь в небо. Губы его были плотно сжаты,
а челюсть резко обозначена. Такое лицо было у нашего героя в предыдущей книге,
когда он переплывал с Карбункула в Оук-Порт или дрался с «Анакондой» на
Хиллингтон-роад в Англии. Он направил луч съемочного фонаря прямо на
подлетающий аэроплан, а затем сорвал со своих плеч куртку, накинул ее на «диг»
и несколько раз, пока «этрих» пролетал над площадью, приоткрыл огненное око.
Геннадий явно сигнализировал —
сиг-на-ли-зи-ровал! — да-да, несомненно, он подавал какой-то сигнал этому
странно и почему-то очень знакомо жужжащему с высоты призраку начала нашего
века.
Возможно ли? Какая связь существует между современным
пионером и допотопной летательной конструкцией? Все большее волнение охватывало
меня. Я чувствовал, что снова приближается время чудес.
Я готов был поклясться, что пилот принял сигнал Геннадия и
понял его. Иначе почему же он так лихо качнул своими нелепыми крыльями и почему
же три раза мелькнула в высоте смешная клетчатая кепка с пуговкой?
Нет, читатель, меня не схватишь за руку! Аппарат летел так
медленно и так низко, что я успел разглядеть не только кепку с пуговкой, но и
подметки очень старых, но очень крепких ботинок с медными подковками, и желтые
потрескавшиеся краги, и сивый ус пилота, который трепетал на ветру.
Конечно, я понимал, что полет над ночным праздником
старинного самолета — ловкий фокус, милый и умелый камуфляж, и под перьями
«этриха» скрывается вполне жизнеспособный какой-нибудь «ЯК» или «МИГ», но фокус
был сделан здорово: пропеллер вращался столь ненадежно, фюзеляж был столь
неуклюж и все зрелище вызывало впечатление такого страшного риска, что невольно
вспоминались первые летчики, все эти Райты, Блерио, Ефимовы, Уточкины, Четвёркины,
и хотелось снять шляпу перед памятью этих бесстрашных.
Шляп, однако, на площади в этот час не было, а были только
задранные вверх лохматые головы современной молодежи. На их глазах совершалось
чудо — утверждался новый символ всемогущей Романтики; старинный самолет
присоединялся к нехоженым тропкам, костру и бригантине. Рядом со мной
разговаривали два парня.
Первый: Во дает!
Второй: Да нет, такого быть не может! Такая рухлядь летать
не может!
Первый: В кино все возможно.
Второй: В кино-то, конечно: монтаж, комбинированные съемки…
но в жизни такое невозможно.
Первый: Ясно, в жизни на такой вешалке не полетишь, а в кино
ничего хитрого.
Второй: Да ведь вот же та вешалка! Летит над нами!
Первый: Чего же тут хитрого?
Второй: Позволь, старик, но ведь мы же с тобой сейчас не в
кино?
Первый: Ясно, что не в кино. Мы сейчас с тобой, парень, на
телевидении. Сейчас нас с тобой транслируют по всей ящиковой системе!
Второй: Значит, это он по телевидению летит?
Парни посмотрели друг на друга, и оба покрутили пальцами у
виска.
Отвлеченный аэропланом и любопытным разговором, я на
несколько минут забыл про Гену. Когда я спохватился, его возле «дига» не было.
Там был теперь осветитель, который свирепо грозил в толпу кулаком, а мальчик
исчез. Был ли мальчик-то?
В отчаянии я сбежал по ступенькам в толпу. Неужели я потерял
его? Неужели ничего таинственного не произойдет? Неужели повесть не состоится?
Вокруг танцевали шейк, лег, кварк, вальс, молдаванеску, русского, пели хором и
соло, играли в неизменную «муху», обменивались поцелуями.
Про самолет, этот фокус телевидения, все уже забыли: чего,
мол, только на экране не увидишь! А он тем временем удалялся, набирая высоту.
Он облетел вокруг купола Исаакия, и тень его медленно прошла по тусклой меди. И
столько грусти было в этом скольжении, что мне на миг показалось, что время
сдвинулось и что телевидения в мире еще нет.
Я тихо ушел с площади в темную Галерную улицу. Мне
захотелось побыть одному и в одиночестве пережить свою неудачу.
Однако уйти от праздника в эту ночь было невозможно. В
Галерной шла массовая, но довольно странная игра. Молодые люди и девушки стояли
парами в затылок друг другу, подняв вверх руки и образовав ими некое подобие
коридора. По этому коридору с начала в конец бежала какая-нибудь одинокая
непарная личность, и, пока она бежала, она имела право взять за руку любую
другую личность, образовать с ней пару и встать в конец, а ту личность, что
осталась, обречь на новый выбор. Я много видел молодежных игр и не удивился бы
даже этой, если бы не заметил вдруг среди играющих субъекта с пуделем.
