* * *
Девяносто восемь. Девяносто девять. Сто.
Дэмьен остановился, придерживаясь за стену и глядя в пол, на котором, должно быть, не осталось ни одного квадратного дюйма, не отмеченного его следами. Надо ходить. Ходить, ходить – не очень быстро, не очень много и, конечно, осторожно. Сто шагов в час, только чтобы остаться на зыбкой поверхности сознания. В последние пару дней выныривать было все труднее – волны беспамятства нарастали, пенились, захлестывали его и тащили вниз, на дно, но пока что он успешно боролся с ними. Главное – вовремя стряхнуть сон... и не смотреть, ни в коем случае не смотреть в дальний левый угол.
За окном опять шел снег. Он часто шел в последнее время.
Дэмьен медленно вернулся к кровати, сел. Голова кружилась, комната плыла вперед и вправо. Он не ел уже восемь дней. Не пил почти двое суток. Когда переломы зажили (это случилось очень скоро, через две недели), его заперли в этой комнате, оставив полбуханки черного хлеба и небольшую флягу с водой. На этом скудном пайке ему предстояло прожить месяц. Мариус назвал это сдвоенной инициацией Земли и Воды. А Дэмьен еще тогда подумал, что, если смешать воду и землю, получится грязь.
Он сложил свои запасы в дальний левый угол кельи и старался пореже смотреть в их сторону. Но, конечно, эффект был примерно такой же, как если бы они постоянно находились у него перед глазами. Сначала Дэмьен дал себе зарок держаться до конца, потом, подумав, решил разделить провиант на четыре равные части и позволить себе раз в неделю хоть немного утолить голод и жажду. Тогда он ничего не знал ни о голоде, ни о жажде. Как оказалось.
Первое время он мрачно радовался тому, что сейчас зима – интересно, повышают ли они рацион в жару? Но холод почему-то отнюдь не способствовал уменьшению жажды. Зато активно способствовал усилению голода. Неровный ломоть, отодранный от буханки и составляющий одну четвертую ее часть, погиб на третий день инициации. Сквозняк, гулявший по комнате несмотря на запертую дверь, загнал Дэмьена на постель, в самый угол – там дуло меньше – и существенно усложнил его ежечасные прогулки вперед-назад по каменному полу. Было очень холодно, внутренние резервы, вынужденные еще и регулировать температуру, истощались быстро. Весь третий день Дэмьен просидел в углу кровати, не сводя голодных глаз со своего неприкосновенного запаса, потом послал все к черту и с легким сердцем уничтожил весь недельный рацион. И только опорожнив на дозволенную четверть фляжку с водой, понял, что теперь по меньшей мере четыре дня не должен ни есть, ни пить.
Четыре дня он не выдержал – только три. На этот раз ему удалось справиться с искушением поесть, но терпеть жажду не было никаких сил. Маленький ледяной глоток обжег горло, обдал пламенем воспалившиеся гланды, но облегчения почти не принес. И тогда, закрутив фляжку и поставив ее в угол, Дэмьен вдруг впервые подумал: месяц. То есть еще три недели. Втрое больше, чем он здесь находится. А воды осталось меньше половины.
Мариус говорил, что очень многие погибали при первой инициации. Теперь Дэмьен был склонен думать, что при второй дела обстояли немногим лучше.
«Может, съесть все сразу? – с тоской подумал он утром двенадцатого дня.– Все равно ведь не выдержу».
Он пытался вспомнить, сколько времени человек может обходиться без пищи, но не мог. Кажется, действительно около месяца... А без воды? Меньше, наверняка намного меньше. Если бы снег попадал в комнату через окно. можно было бы попробовать собрать талую воду.
«Или слизнуть,– устало подумал он.– В крайнем случае слизнуть прямо с камня, почему бы и нет?»
Но, словно назло, редкие снежинки падали прямо, как слезы, на расстоянии вытянутой руки от окна, а решетка была слишком частой, чтобы он мог просунуть руку и поймать немного снега на ладонь. Поэтому в то время, когда у Дэмьена еще были силы ходить, он подолгу стоял у окна, глядя на далекую кристаллизированную влагу, танцующую над холодными камнями почти у его ног.
Потом, ближе к концу второй недели, ходить он уже не мог. Стоять, в общем-то, тоже. Единственный способ борьбы с несуществованием стал недоступен. Теперь это волновало Дэмьена меньше, чем прежде.
Он не знал, сколько времени прошло, но в одно прекрасное утро он с трудом встал, за четверть часа до– брался до заветного угла, непослушными руками разломал остатки хлеба, съел их, медленно, тщательно пережевывая каждую крошку, но совершенно не чувствуя вкуса, потом отвинтил крышку фляги, залпом выпил ее содержимое. Вернулся на кровать, лег, отвернулся лицом к стене.
И подумал: «Вода, вода, земля, земля. Грязь».
И еще: «Гвиндейл, правда же, ты знала, знала, правда?»
«Конечно»,– ответила она.
Он все еще верил ей.
* * *
Ветер на волнах... Волны на ветру... Она никогда не видела моря. Никогда не видела.
Надо же... до чего сильной оказалась эта дрянь... А ведь без нее никак, никак без нее – слишком больно. На саму боль можно было бы не обращать внимание, но боль выпивает силы. Боль постоянно мучится жаждой и, если не напоить ее, начинает звереть. Она так громко кричит... так громко... Поэтому нужно либо залить в ее ненасытную глотку силы, либо заткнуть ей рот пучком трав женщины из леса. А потом нестись сквозь прозрачный туннель из гнилых палых листьев. Закрыть глаза, подставить лицо встречному ветру, и пусть коса хлещет по бедрам. Пусть.
Коса.
Да, коса.
Жухлые листья... тающий снег... Теплые руки... сильные пальцы... Талые воды... пламя лучины... Отсвет улыбки... пятна оскала... Сильные пальцы... теплые пальцы... Больно, вернитесь... Просто вернитесь... Я так мечтаю... Я так хочу...
Ветер на волнах. Волна на ветру.
Ненавижу тебя. Ненавижу.
* * *
Четвертая инициация – испытание холодом. Нет – Холодом. Как оказалось, Дэмьен знал о нем примерно столько же, сколько раньше знал о голоде и жажде. Только знания о боли до сих пор не подводили его. О боли он знал много.
С неба падал снег. Похоже, в Вейнтгейм пришла зима. Рановато, даже для севера – ведь сейчас только середина октября. Но намело уже по колено, в друидском квартале встречаются сугробы почти в человеческий рост. В самом Вейнтгейме, должно быть, улицы расчищают, хотя Дэмьен не мог знать наверняка. Он уже почти два месяца не был за серой стеной.
Передохнуть после месячной голодовки ему почти не дали. Пауза составила всего два дня: в первый кормили какой-то горячей жижей, аргументируя это тем, что твердую пищу ему сейчас нельзя, на следующий день выставили шикарный стол. А утром третьего дня подняли затемно и сказали: пора.
На этот раз Мариус был очень вежлив, даже приветлив.
– Зачем ты здесь? – спросил он, когда они стали спускаться по узкой винтовой лестнице, ведущей, по всей видимости, в подземелье.
Дэмьен обдумал вопрос. Он не раз задавал себе его за последние шесть недель, особенно часто – в послед– ние дни голодовки. И, когда понял ответ, почти ему не удивился.
