— Это как посмотреть. Может связались, а может и нет.
— Что ты имеешь в виду? Объясни поподробнее.
— Объясню. Если ты меня послушаешь, не перебивая. Послушаешь?
— Да. Вали, просвещай.
— Во всем виноват Проломленный Череп, — сообщил Хромоногий. — Эта его самуадская гордость... Как же, ни один, уважающий себя воин, заметив чудовище, способное шутя уничтожить полк солдат, не уступит ему дорогу. Кретин. Самовлюбленный солдафон.
Широкая Кость посмотрел в сторону их командира и тихо сказал:
— Кстати, если ты не в курсе, он может твои слова и услышать.
— А мне плевать, — заявил Хромоногий. — Что он мне может сделать? Высечь? Дать в зубы? Ну, и толку-то? Меня невозможно уничтожить, а стало быть, я могу говорить что пожелаю.
— Странные речи для солдата, — сухо сказал Широкая Кость.
— Для солдата?
— Ну да. Ты же был солдатом? По крайней мере, тебя похоронили как солдата. Не правда ли? Иначе Повелитель не стал бы тебя возвращать к жизни.
Хромоногий тихо хихикнул.
— Я ошибся? — спросил его товарищ.
— Не ты, а Повелитель. Да, я был похоронен в солдатской могиле, но лишь потому, что погиб во время большого гринскастлендского сражения. А так, по жизни, я был обыкновенным сапожником.
— Сражения? — жадно спросил Широкая Кость. — Ты сказал — сражения?
— Ну да. Именно так.
— И ты в нем участвовал? Счастливец. Даже не будучи профессиональным военным...
— Послушай-ка, — встревожено сказал Хромоногий. — А тебе не надоели все эти сражения, схватки, драки и прочие, невинные развлечения людей в блестящих доспехах? Они не надоели тебе, даже после того как ты умер? Э?
— Отчего? Как видишь, я снова на коне.
— И снова, как каждый солдафон, готов сражаться, какими бы бедами для других это не обернулось? Не так ли?
— Возможно.
— И могила тебя не исправила?
— А кого она может исправить? Да, я остался солдатом и горжусь этим...
— Нашел чем гордиться, — фыркнул Хромоногий. — Что ты видел в жизни, кроме муштры, тяжелого меча на боку и хриплых воплей кретина, неспособного починить своими руками ремешок сапог, но зато готового, не моргнув глазом послать кучу людей на верную смерть?
— Кретина?! — крикнул Широкая Кость. — Да я, тебя...
— Кретина, — подтвердил Хромоногий. — А чаще всего — безумца, всего лишь научившегося объяснить свою врожденную глупость красивыми словами о чести, доблести, каком-то непонятном долге неизвестно кому. Вместо того, чтобы...
— Сидеть в лавке и чинить грязную, порванную, перемазанную дерьмом обувь?
— Вместо того чтобы просто радоваться жизни. Тому, что можно дышать, смотреть на цветы, есть, пить, любить женщин, растить детей.
— Спасло ли тебя это от смерти?
— От нее не спастись. Она неизбежна.
— В таком случае, стоило ли прожигать жизнь так бездарно? Не лучше ли было покрыть себя неувядающей славой?
— Я и покрыл, — сообщил Хромоногий. — Участвовав в этом пресловутом сражении. В нем сошлось несколько тысяч людей, подданных двух разных правителей. В результате правители решили какие-то свои мелкие разногласия, а примерно половина из сражающихся осталась гнить в земле. Это ты называешь неувядаемой славой? Может точнее — неистребимой глупостью?
— Ох, вот как только получу обратно правую ногу, такое тебе сделаю.
— А я соберусь до конца еще раньше и вот тогда...
Как раз в этот момент Проломленный Череп, получивший наконец обратно нижнюю челюсть, рявкнул:
— Ну, вы, двое, немедленно заткнитесь. В какую сторону побежал крысиный король?
— Вон по той дороге, — сообщил Широкая Кость.
— А дракон?
— Кто его знает? Ушел обратно под землю. Видимо, посчитал, что для победы раскидать наши кости как можно дальше — достаточно.
— Жаль. Мы бы ему показали.
— Ну, если мы задержимся здесь на некоторое время, — сказал Хромоногий. — То может быть...
— Некогда. Слушайте, вы, два никчемных спорщика. Слушаете?
— Всегда готовы, — отрапортовал Широкая Кость.
— Как только соберемся, — приказал Проломленный Череп, — немедленно отправимся вслед за крысиным королем. Пусть не думает, что сумел от нас отделаться. Приказ Повелителя будет выполнен. Любой ценой.
35
Ходячей смерти с пастью, способной перекусить пополам бегемота, так, словно это обыкновенная конфетка, материнские инстинкты отнюдь не чужды. Особенно, если они подпитываются воспоминанием о неких круглых покрытых кожистой оболочкой предметах, зарытых на границе пустыни и прерии, в раскаленном песке, способном отдать им необходимое тепло, в двух шагах от сочной травы, наполненной насекомыми, которым предстоит стать пищей для едва появившихся на свет крошечных тиранозавриков.
Она их и испытывала. Шла к пустыне, внимательно оглядываясь по сторонам, высматривая, кого бы слопать, и испытывала, причем, чем ближе, тем сильнее.
Она так волновалась, что подходя к месту, где зарыла яйца, даже ускорила шаг, забыла о верно терзавшем ее голоде, полностью сосредоточившись лишь на мыслях о новорожденных детенышах.
Какими они получились на этот раз? Все ли благополучно освободились от скорлупы? Не причинил ли им кто-нибудь зла? А если причинил, то — кто?
Раз за разом задавая себе эти вопросы, она вышла к черте, за которой начиналась сиреневая пустыня, и тут остановилась.
Все, торопиться более не стоит. Сейчас нужно найти детенышей, удостовериться, что все они целы и здоровы.
И если хотя бы одного не хватает...
36
— Ну, хорошо, ты меня подловил, — сказал джинн. — Что дальше?
— А дальше я тебя уничтожу, — сообщила голова дракона.
— За что? Чем я тебя прогневал? — Прогневал.
— Ну и чем?
Дракон от злости аж фыркнул.
— Он еще спрашивает! Неужели не догадался?
— Нет, — решив сопротивляться до последнего, заявил джинн. — Не имею ни малейшего понятия.
— Ах, так? А кто внаглую влез мне в голову? Кто копался в ней, словно бродячая собака в помойке? Кто имел наглость подсунуть мне свои убогие мысли? Одна из них была неплоха, но — вторая... вторая... Она меня оскорбила. И после этого ты считаешь, будто у меня нет повода злиться?
Устроившись на диване поудобнее, джинн искоса взглянул на висевшую в воздухе драконью голову и, решив отпираться до последнего, осторожно сказал:
