Андрею тогда на политику было наплевать, он воображал себя
поэтом, кутил, восторгался кипарисами и возникающими тогда «климатическими
ширмами» Ялты, таскался по дансингам за будущей матерью Антона Марусей Джерми,
и всюду, где только ни встречался с Юркой, слегка над ним посмеивался.
Игнатьев-Игнатьев тоже вращался в ту пору вокруг
блистательной Маруси, но никогда ей не объяснился, никогда с ней не танцевал,
даже вроде бы и не подходил ближе, чем на три метра. Он носил какое-то странное
полувоенное одеяние с волчьим хвостом на плече – «Молодая Волчья Сотня». Чаще
всего он лишь мрачно таращился из угла на Марусю, иногда – после пары коктейлей
– цинично улыбался огромным своим мокрым ртом, а после трех коктейлей начинал
громогласно ораторствовать, как бы не обращая год тальяночку никакого внимания.
Тема тогда у него была одна. Сейчас, в послесталинское время, в хрущевской
неразберихе, пора высаживаться на континент, пора стальным клинком разрезать
вонючий маргарин Совдепии, в неделю дойти до Москвы и восстановить монархию.
Однако когда началась Венгерская революция 1956 года
«Молодая Волчья Сотня» осталась ораторствовать в уютных барах Крыма, в то время
как юноши из либеральных семян, все это барахло, никчемные поэтишки и джазмены
как раз и организовали баррикадный отряд, вылетели в Вену и пробрались в
Будапешт прямо под гусеницы карательных танков.
Андрей Лучников тогда еле унес ноги из горящего штаба
венгерской молодежи, кинотеатра «Корвин». Советская, читай русская, нуля сидела
у него в плече. Потрясенный, обожженный, униженный дикой танковой
беспощадностью своей исторической родины он был доставлен домой какой-то
шведской санитаркой организацией. Из трех сотен добровольцев на Остров
вернулось меньше пяти десятков. Разумеется, вернулись они героями. Портреты
Андрея появились в газетах. Маруся Джерми не отходила от его ложа. К концу года
раны борца за свободу затянулись, состоялась шумнейшая свадьба, которую
некоторые эстеты считают теперь зарей новой молодежной субкультуры.
Среди многочисленных чудеснейших эпизодов этой свадьбы был и
безобразный один. Игнатьев-Игнатьев, перегнувшись через стол, стал орать в лицо
Лучникову: «А все-таки здорово НАШИ выпустили кишки из жидо-мадьяр!» Хотели
было его бить, но жених, сияющий и блистательный идол молодежи Андрэ, решил
объясниться. Извини, Юра, но мне кажется, что-то есть лишнее между нами.
Оказалось нелишнее: ненависть! Игнатьев-Игнатьев в кафельной тишине сортира
ночного клуба «Blue Inn», икая и дрожа, разразился своим комплексом
неполноценности. «Ненавижу тебя, всегда ненавидел, белая кость, голубая кровь,
облюю сейчас всю вашу свадьбу».
До Лучникова тогда дошло, что перед ним злейший его враг,
опаснейший еще и потому, что, кажется, влюблен в него, потому что соперником
его считать нельзя. Потом еще были какие-то истерики, валянье в ногах,
гомосексуальные признания, эротические всхлипы в адрес Маруси, коварные улыбки
издалека, доходящие через третьи руки угрозы, по всякий раз па протяжении лет
Лучников забывал Игнатьева-Игнатьева, как будто тот и не существует. И вот
наконец – покушение на жизнь! В чем тут отгадка – в политической ситуации или в
железах внутренней секреции?
– Ну хорошо, я уяснил себе опасность ситуации, –
сказал Лучников. – Что из этого?
– Нужно принять меры, – сказал Бутурлин.
Отец молчал. Стоял в углу, глядел на замирающее в сумерках
море и молчал.
– Сообщи в ОСВАГ, – сказал Лучников.
Бутурлин коротко хохотнул.
– Это несерьезно, ты знаешь.
– Какие меры я могу принять – пожал плечами
Лучников. – Вооружиться? Я и так, словно Бонд, не расстаюсь с «береттой».
– Ты должен изменить направление «Курьера».
Лучников посмотрел на отца. Тот молча перешел к другому
окну, даже и не обернулся. Закатные небеса над холмами изображали битву
парусного флота. Лучников встал и, прихватив с собой бутылку и пару сигар,
направился к выходу из кабинета. Бутурлин преградил ему путь.
– Андрэ, я же не говорю тебе о коренном изменении, о
повороте на 180 градусов… Несколько негативных материалов о Союзе… Нарушение
прав человека… насилие над художниками… ведь это же все есть на самом деле…
тебе же не придется врать… ведь ты же печатаешь такие вещи… но ты это освещаешь
как-то изнутри, как-то так… будто бы один из них, некий либеральный «советчик»…
Ведь ты же сам, сознайся, Андрей, всякий раз возвращаешься оттуда трясясь от
отвращения… Пойми, несколько таких материалов, и твои друзья смогут тебя
защитить. Твои друзья смогут тогда говорить: «Курьер» – это независимая газета
Временной Зоны Эвакуации, руки прочь от Лучникова. Сейчас, ты меня извини,
Андрей… – Голос Бутурлина вдруг налился историческим чугуном. – Сейчас
твои друзья не могут этого сказать.
Лучников легонько отодвинул Фредди и прошел к дверям.
Выходя, успел заметить, как Бутурлин разводит руками, – дескать, ну вот, с
меня, мол, и взятки гладки. Отец не переменил позы и не окликнул Андрея.
Он ушел из «частных» комнат в свою «башенку», открыл дверь
комнаты, которая всегда ждала его, и некоторое время стоял там молча в темноте
с бутылкой в руке и с двумя сигарами, зажатыми между пальцев. Потом медленно
распустил шторы. Полыханье парусной битвы за плоскими скалами Библейской
Долины. Лучников лег на тахту и стал бездумно следить медленные перемещения
деформированных и частично горящих фрегатов. Потом он увидел на полке над собой
маленький магнитофон, до которого можно было дотянуться, не меняя позы, и это
соблазнило его нажать кнопку.
Сразу в черноморской тишине взорвался заряд потусторонних
звуков, говор странной толпы, крики чуждых птиц, налетающий посвист морозного
ветра, отдаленный рев грубых моторов, какой-то лязг, стук пневмомолотка,
какая-то дурацкая музыка – все это было чуждым, постылым и далеким, и это была
земля его предков, коммунистическая Россия, и не было в мире для Андрея
Лучникова ничего роднее.
Всю эту мешанину звуков электропилой прорезал кликушеский
бабий голос:
– Молитесь, родные мои, молитесь, сладкие мои! Нет у
Вас храма, в угол встаньте и молитесь. Святого образа нет у вас, на небо
молитесь! Нету лучшей иконы, чем небо!
Прошлой зимой в Лондоне Лучников ни с того ни с сего купил
место в дешевом круизе «Магнолия» и прилетел в Союз. Никому из московских
друзей звонить не стал, путешествовал с группой западных мещан по старым
городам – Владимир, Суздаль, Ростов-Великий, Ярославль, и не пожалел:
«Интурист» англичанами занимался из рук вон плохо, часами мариновал на
вокзалах, засовывал в общие вагоны, кормили частенько в обычных столовках –
вряд ли когда-нибудь Лучников столь близко приближался к советской реальности.
