Эту запись он сделал случайно. Гулял вокруг Успенского f собора
во Владимире и там услышал кликушу. В парке возле собора красовались аляповатые
павильоны, раскрашенные жуткими красками – место увеселения детворы, кажется,
шли школьные каникулы. Изображения ракет и космонавтов. Дом напротив украшен
умопомрачительно-непонятным лозунгом: «Пятилетке качества рабочую гарантию».
Тащатся переполненные троллейбусы, бесконечная вереница грузовиков, в основном
почему-то пустых. Большая чугунная рука, протянутая во вдохновенном порыве. И
вдруг – кликуша, и, отвернувшись от животворной современности, видишь
неизменных русских старух у обшарпанной стены храма, сонмы ворон, кружащих над
куполами, распухшую бабу-кликушу и дурачка Сережу, Божьего человека, который
курит «Беломор» и трясется рядом с бабой, потому что она – его родная мать вот
уж сорок годков.
– Гляньте на Сережу, сладкие мои! Я ему на кровати
стелю, а сама на полу сплю, потому что он – человек Божий. А ест Сережа с
кошками и собаками, потому что все мы твари Божии и он дает нам понятие –
природу не обижайте, сладкие мои!
Лучников с магнитофоном в кармане стоял среди старух. Те
вынимали черствые булки и совали их в торбу юродивым, распухшая баба быстро
крестила всех благодетельниц и кричала все пронзительнее:
– Евреев не ругайте! Евреи – народ Божий! Это вам враги
говорят евреев ругать, а вы по невежеству их слушаете. Господа нашего не еврей
продал, а человек продал, а и все апостолы евреями были!
Подошел милиционер – чего тут про евреев? – подошли
молоденькие девчонки в пуховых шапочках – вот дает бабка! – но ни тот, ни
другие мешать не стали, замолчали, смущенно топтались, слушая кликушу.
– Родные мои! Сладкие мои! Евреёв не ругайте!…
Парусная битва меркла, фрегаты тлели, угольками угасали в
нарастающей темноте, но все-таки тень, прошедшая по стене, была еще видна. Она
прошла, исчезла и вернулась. Остановилась в чуткой позе, тень тоненькой
девушки, потом толкнула дверь и материализовалась внутри комнаты Кристиной.
– Хай, Мальборо? Вы здесь?
Хулиганская рука ее блуждала недолго и вскоре безошибочно
опустилась в нужное место, взялась за язычок молнии. В темноте он видел над
собой светящиеся глаза Кристины и ее смеющийся рот, две полоски поблескивающих
зубов. Потом упали вниз ее волосы и скрыли начинающийся девичий пир.
Прикосновение слизистой оболочки, и сразу он ощутил мгновенный и мощный подъем.
– …Спасибо, родные мои! Господь вас храни! А кто бабу
Евдокию видеть хотит, так автобусом до станции Колядино пусть ехает, а там до
Первой Пятилетки километр пеши, а изба наша с Сергуньчиком – крайняя! Господь
благослови! Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья и мира! Утоли, Богоматерь, наши
печали!
Чавканье размокшего снега под ногами, усиление музыки – «до
самой далекой планеты не так уж, друзья, далеко…» Ослабление музыки, утробный
хохот Сережи, радость олигофрена – сигарету получил, животные звуки,
собственный голос.
– Можно, я с вами поеду?
– Ты кто таков будешь? Не наш? – голос бабы
Евдокии сразу перекрыл все звуки. Вот так они в старину созывали огромные
толпы, без всяких микрофонов; особые голосовые данные русских кликуш.
– Нет, я русский, но из Крыма.
– Господь тебя благослови! Чего тебе с нами?
Невразумительное чавканье, оханье, кряхтенье – посадка в
автобус. Визгливый голос, не хуже кликушеского, правда, через микрофон:
– Граждане, оплачивайте за проезд!
Да как же они все там говорят, разве по-русски?
…Кристина хотела доминировать, но Лучников не любил
амазонок, и после короткой борьбы вековая несправедливость восторжествовала –
девушка была придавлена горой мышц. Предательская мысль, нередкая спутница
лучниковских безобразий – «а вдруг упаду?» – появилась и сейчас, но девушка
вовремя сдалась и тоненько и жалобно застонала, отдавая себя Во власть
свинскому племени мужчин, и он, ободренный капитуляцией, мощно вступил в
сладкие и влажные пределы.
…Передайте за проезд. Куда вы давите? Да что это за люди? Ох
народ пошел – зверь! Ухм-ухм-ухм – Сережа… Булочку хотите пососать, приезжий?
Следующая остановка – автовокзал! Ай-ай-ай, да куда же он катится? Гололед… Я
вас хочу спросить, мать Евдокия. Погоди, голубь мой, сначала я тебя спрошу: как
у вас с продуктами в Крыму?
Шипение пневмосистемы – открылись двери. Ворвался гул
автостанции, крики – началась борьба на посадке.
– Вы где, простите, апельсины брали?
…Лучников забыл свои года и самозабвенно играл со
слабенькой, но гибкой, постанывающей и вскрикивающей Кристиной, то мучил ее как
наглый юноша-солдат, гонял, вбивал в тахту и в стенку, то вдруг наполнялся
отеческими чувствами и нежно поглаживал мокрую кожу, то вдруг она как бы
увеличивалась в размерах и представала как бы матерью, а он – дитя, и он тогда
обсасывал мочки ее ушей, ключицы и в этих паузах набирал силы, чтобы снова
стать наглым солдатом-захватчиком.
…тонкий мужской голосок повествовал соседу:
– Я с сестрой ехал из Рязани, а тут в вагон ребята
пьяные зашли. Сестре говорят: айда, девка, с нами, и, значит, руками берут мою
сестру. Отдыхайте, говорю, мальчики, нс мешайте людям отдыхать. Они мне в глаз
зафилигранили и ушли. Ну, сижу и думаю, что за несправедливость. Пришел в вагон
мой друг Козлов, мы с ним вина выпили и пошли тех ребят искать. В соседнем
вагоне нашли. Ну вот, сейчас поговорим по-хорошему! Тогда один из тех ребят
локтем окно высаживает, вынимает длинную штуку стекла – такая у него
находчивость – и начинает нас с Козловым этой штукой сажать, а другие нам выйти
не дают. Вот вам и плачевные результаты: выписался из травматологии только
вчера, а Дима еще лежит.
Голосишко все время уплывал, заглушался вдруг оглушительным
газетным шорохом или кашлем, явственно доносился «Танец маленьких лебедей» из
транзистора.
Собственный голос:
– Вы лечите людей, мать Евдокия?
Жуткий вопль всего автобуса, визг тормозов, усиливающийся
вопль, грохот, сдавленные крики, стоны, скрежет.
Еб-вашу-мать-мать-вашу-еб-в-сраку-вашу-мать-в-рот-в-рот-меня-ебать-блядь-позорная-пиздорванец-покалечил-нас-всех-помогите-люди-добрые!
Катастрофа, минутное молчание.
…итак, приближается момент истины. Сдержанно рыча, Лучников
приспосабливал девушку для последнего броска на колючую проволоку райских кущ.
В следующий момент они сравнялись, потеряли и зависимость и
доминанту, и все свои разницы и барьеры, сцепились, извергая из себя восторги,
и полетели, приближаясь, приближаясь, приближаясь – и впрямь как будто увидели
осколок чего-то чудесного – и удаляясь, удаляясь, удаляясь, пока не отпали друг
от друга.
