Проволочный кожух защищал лампу на потолке по центру вестибюля. И пусть я понимал, что это вандализм, и сожалел о содеянном, ради выживания мне пришлось раздвинуть проволоки монтировкой, а потом разбить лампу. Часть осколков остались в кожухе, другие упали сквозь внезапно навалившуюся темноту, тоньше яичной скорлупы, захрустели под ногами, когда я вернулся в арку, встал у края, оглядывая улицу.
Никогда раньше я не видел город таким застывшим. При полном отсутствии ветра с невидимого неба, казалось, падали триллионы холодных, мертвых звезд, драматически уменьшившихся в процессе умирания и принесших с собой абсолютную тишину межзвездного пространства. Это неестественное безмолвие наполнило мое сердце ужасом. Восточная Холберг-стрит напоминала широкий, белый, повисший вне времени газон, и я практически поверил, что вижу перед собой далекую эру, будущее, когда город еще оставался, но его улицы, площади и парки засыпали истолченные в мелкий порошок кости его прежних жителей.
Если копы и возвращались в тот квартал Кафедральной авеню, где отец пожертвовал собой ради меня, то не по Восточной Холберг-стрит и не включали сирену.
Я вернулся к отцу и сел рядом с ним. Последние темные часы ночи выдались холодными, но мороз жалил не так сильно, как горе. Оно, словно лиана с шипами, обвивало сердце. Я понимал, что мне надо держать себя в руках, и старался ни о чем не думать, но в это ничто вползали марионетка, и музыкальная шкатулка, и маленький домик на вершине холма, каким он выглядел после того, как прогремел выстрел, и только усиливали мою скорбь, только усиливали.
Перед самой зарей монахи выходили из общежития, пересекали внутренний двор, отпирали северную и южную двери большой стены. Одновременно в кафедральном соборе зажигали свет и открывали двери на улицу.
Я замер, когда услышал скрип отпираемого замка, приготовился изобразить бездомного, присевшего рядом со спящим другом, опустил голову. К счастью, монах с ключом, отперший дверь, не пожелал оставаться на холоде лишнюю минуту и не открыл ее, чтобы посмотреть, нет ли кого за ней. Наверное, такое случалось не так уж редко.
Даже мы, скрытые от всех, у кого есть все основания – но никакой склонности – стать циниками, склонны верить, что неожиданная встреча лицом к лицу со священнослужителем для нас менее опасна, чем с кем-то еще. Конечно, нам хватает ума не ожидать милости от всех истово верующих. Я прекрасно помню, хотя прошло много лет, белую, со светло-синей отделкой церковь у реки, рядом с которой один из верующих, возможно дьякон, погнался за мной с бейсбольной битой… и священника, который сломал отцу пальцы.
Через минуту-другую, решив, что все братья уже в церкви, я открыл дверь. Увидел внутренний двор, колонны, зеленые изгороди сада. Под снегом они напоминали укрытую чехлами мебель в доме, хозяева которого отбыли на длительный срок.
Переступив порог, я убедился в правильности моего предположения: внутренний двор пустовал. Я затащил в него отца, закрыл дверь, поднял тело на плечи и по крытой дорожке зашагал направо.
В собор я проскользнул с северного крыльца, на которое выходили четыре двери. Наклонившись вперед, чтобы тело отца не соскользнуло с плеч, я протянул руку и открыл самую левую.
Услышал мелодичную музыку и пение. Монахи собрались на заутреню, первое богослужение из суточного круга.
Надеясь, что они полностью сосредоточены на молитве и не заметят меня, я вошел в северный тран-септ – поперечный неф. Ночью соскреб прилипший снег с башмаков и теперь оставлял на мраморном полу только мокрые следы.
С моего первого тайного визита в собор я всегда наслаждался веерным сводом трансепта, в шестидесяти футах над головой, но, согнувшийся под тяжестью тела отца, в страхе, что меня заметят, не решался поднять голову к потолку.
Кафедральный собор был большим, трансепт – длинным. Добравшись до пересечения с нефом, я чуть поднял голову. Никого не увидел. Возможно, монахи собрались на хорах или где-то еще, не знаю.
Тело на спине давило все сильнее. Ноги уже болели.
Слева от меня, на этой стороне крестильной, за аркой с колоннами находилось помещение, из которого широкая – шесть или семь футов – лестница со ступенями из известняка уходила вниз. Канат из красного бархата, натянутый между двумя бронзовыми стойками, перекрывал доступ к ступеням. Когда я отодвигал одну из стоек, она громко скрипнула.
Пение не прекратилось, и, будто средневековый похититель трупов, замученный угрызениями совести и возвращающий украденное, я понес моего убитого отца в подземное кладбище, из которого длинный тоннель вел с Кафедрального холма к равнинной части города. У подножия лестницы под высеченной из известняка статуей Христа Избавителя дальнейший путь прерывала декоративная бронзовая дверь, но ее никто не запирал.
Подземелье освещали несколько факелов с газовыми рожками, которые горели двадцать четыре часа в сутки из почтения к вечной природе душ тех, кто здесь по– коился.
Пространство делилось на секции рядами колонн. Крестовые своды над каждой покрывали фрески. Здесь покоились епископы, и кардиналы и, возможно, кто-то из выдающихся прихожан, которых город хоронил тут из поколения в поколение.
Пол во всех секциях наклонялся под разными углами, на что указал мне отец давным-давно, когда мы впервые пришли сюда тем самым маршрутом, которым мне предстояло унести его. Я проходил среди колонн и фигур в капюшонах и развевающихся сутанах, на самом деле теней, отбрасываемых газовыми рожками, оживленных моим разыгравшимся воображением. Направлялся я в один из углов подземелья, к которому вел наклон пола: именно туда потекла бы вода при внезапном потопе.
Положив отца на пол, я воспользовался крюком-монтировкой, чтобы подцепить большую крышку люка. Сдвинул ее практически полностью, оставив навес в несколько дюймов. Изредка до меня доносились слова псалмов, но я знал, что монахи меня не слышат.
Вертикальная шахта диаметром в четыре фута уходила на шестьдесят футов вниз, выводя в достаточно большой тоннель, чтобы человек мог идти в нем, пусть и наклонив голову. Этот тоннель построили одним из первых в городе, из кирпича и цементного раствора, но он по-прежнему находился в рабочем состоянии.
Железные скобы в стене шахты предназначались для спуска и подъема тех, кто обслуживал дренажную систему, но некоторые расшатались, так что требовалась определенная осторожность. Диаметр шахты не позволял мне спуститься вниз с привязанным к спине телом отца. Да и не знал я, чем и как его привязать.
Я мог доставить тело отца вниз только одним способом, пусть мне и не хотелось этого делать. После короткого колебания я опустил тело отца в дыру, ногами вперед. Отвернулся, но не заткнул уши. Чувствовал, что должен запечатлеть все подробности его путешествия от места смерти до могилы.
Шуршание плаща о кирпич усиливалось с увеличением скорости падения. Он ударился о дно большого тоннеля, отскочил в сторону, но небольшой наклон не позволял ему скользить дальше.
С минуту я стоял, дрожа всем телом, сдерживая слезы и собираясь с духом, чтобы спуститься самому.
