— Алик, не бегай…
— Посмотри, вон дельфины, видишь?!
— Посмотри…
— А вон наш пляж… Издали кажется, что пустой…
— А вон чайка…
— А вон там…
Художник демонстративно не обращал на них никакого внимания.
— Юлька, тебе хорошо здесь? Нет, ну правда тебе хорошо? Здесь же здорово, здесь же сказка… Хочешь покататься на водном мотоцикле? А на яхте? А на доске с парусом — хочешь попробовать?
Ей хотелось задержать время. Или хотя бы сделать так, чтобы эта картинка — скала, море, Стас, Алик — навсегда впечаталась ей в сетчатку.
Надолго.
* * *
У Алика было красное, как арбуз, горло. Юля даже растерялась.
— Ну где ты простыл? Где ты мог простудиться?!
Сын виновато пожимал плечами. Лоб у него горел; превозмогая неловкость, Юля обошла соседей в поисках градусника.
В третьей по счету квартире ее просьбу уважили. У Алика оказалось тридцать восемь и пять.
Юля сидела на краю дивана — руки опустились до самого пола. Все изменилось в одночасье — вместо длинного свободного дня, вместо похода в парк или на пляж предстояло лечение, аптека, полоскание, и ведь надо еще и завтрак приготовить, и пообедать…
— Успокойся, — мягко сказал Стас. — Прекрати панику, на тебя же смотреть страшно. Ничего особенного не случилось, у меня в детстве знаешь какие ангины бывали?
Юля молчала. У нее тоже бывали ангины.
Стас сходил в аптеку. Принес три бутылочки разных настоек для полоскания, мятные конфеты, жаропонижающее и лимон; Алик со страдальческим видом прополоскал горло.
— Где мои плавки? — озабоченно спросил Стас.
— На веревке… — автоматически ответила Юля. — Погоди… Ты куда?
— Мы договорились с Алексеем.
— Так Алый же…
— С Алым можно прогуляться. Ему даже полезно — на солнышке… Пусть поест — и погуляйте.
— Да у него же температура! — растерялась Юля. — Ему лежать…
— Температуру сбей… Да что ты смотришь на меня, как Муму на Герасима? Ничего страшного не случилось! Ребенок простудился. Лекарства я купил…
Воняло уксусом.
Вся квартирка провоняла уксусом; лимон, наполовину уже съеденный, валялся на блюдце посреди пестрой клеенки. Посреди старой, липкой клеенки кухонного стола…
У Алика было тридцать девять. Жаропонижающее не действовало; Юля сидела у постели, методично опуская тряпочку в тазик с уксусом, выжимая — и протирая бледный лоб под сосульками слипшихся светлых волос.
— Ма, мне скучно, почитай…
— Сейчас. Сейчас, я думаю, надо вырвать лист из тетрадки, склеить дом с окнами, и пусть бумажные человечки в нем живут…
— Ма, горло…
— Давай еще прополощем.
— Не хочу полоскать! У меня уже из ушей лезет это полоскание…
— Хочешь к врачу?
— Ну ладно, дай прополоскать, только в последний раз…
На кухне догорал выкипевший, забытый на огне чайник.
* * *
Спустя два дня Алику стало гораздо лучше — не то бесконечные полоскания помогли, не то вступил в свои права бисептол. Сын порывался вскочить и бежать на улицу — Юля придумывала для него все новые развлечения, читала до хрипоты, мастерила гараж из тетрадных листов, нарисовала штук пятьдесят машинок…
Вечером неожиданно пришли гости — принесли целую сумку еды, вина и фруктов. Алик уплетал за обе щеки; липкую клеенку сдернули со стола, протерли тряпкой тусклый пластик, расставили найденные в буфете стаканы.
— А вы здорово тут устроились, — невесть чему радовалась Ира.
— Абрикосы-то! Прямо в окно лезут, — восторгался Алексей.
Юля натянуто улыбалась.
Алик долго не желал засыпать — когда он угомонился наконец, Юля на цыпочках вышла на балкон, где третий день покачивался на ветру ее сухой, заскорузлый от соли купальник.
В городке горланили дискотеки — одновременно штук пять. Хорошо, что здесь, в отдалении, их грохот почти не слышен, во всяком случае, переносим…
Гости ушли около полуночи; на маленьком кухонном столе громоздились объедки.
— Почему ты так себя ведешь? — спрашивал Стас. — Они же обиделись! Как будто ты ими брезгуешь, не желаешь с ними садиться за один стол…
— Ну Стас, я же устала. И Алый же болен…
— Алый уже завтра будет бегать, как лошадь… Что тебе — трудно полчаса прожить без кислой мины? Без страдальческой складки на лбу?
— Если бы ты больше думал о своем ребенке… — сказала Юля сквозь слезы.
Стас замолчал надолго.
Стас отошел к окну; глядя в его спину, Юля с ужасом поняла, что сейчас, на ее глазах, пробуждается к жизни гном. Все эти дни он ходил где-то рядом — и вот так, неосторожным словом, она сама призвала его. Ей представилось страшное: Стас оборачивается, и в глазах его…
— По-твоему, я не думаю о своем ребенке? — спросил Стас, не оборачиваясь. — Ты это хотела сказать?
— Нет, — сказала она примирительно, почти умоляюще. — Давай спать… Я действительно очень устала.
Стас сумрачно на нее взглянул. Глаза были усталые и грустные, но гнома…
Гнома не было?
Юля перевела дыхание.
(Конец цитаты)
* * *
«Ондра (без прозвищ.) Происхожд. неизвестн. Состоял на сл. у покойного кн. Дривегоциуса…»
Мы покинули населенный пункт Дрекол поспешно и довольно-таки бесславно. Разбойники — народ злопамятный; стыдно признаться, но я не успел даже заказать новые сапоги. В дорожную карету — а отправлялись мы рано утром, когда ночной люд уже, как правило, пьян и спит — мне пришлось сесть в одной только видимости сапог, вернее, в заклинании, заменяющем сапоги; только на второй день пути, прибыв в более-менее приличное местечко, я отыскал сапожную мастерскую и обулся, наконец.
Какое это было счастье!
Потом, поскрипывая новыми сапогами, я отыскал кузню и заказал кузнецу маленькую клетку с прутьями такими толстыми и частыми, чтобы сквозь них не проходил даже детский мизинец. Кузнец решил, что я путешествую с диковинным и очень опасным зверем, и даже попытался осторожно выспросить: ехидна? саламандра?
В клетке поселилась
сабая. Ни один зверь, самый свирепый и хитрый, не мог бы доставить своему хозяину столько хлопот; цепи, изъеденные ржавчиной, рвались вместе с наложенными на них заклинаниями, дубовый ящик гнил, как груша. Все труднее становилось скрывать
сабаюот Оры, и в конце концов я решил, что с дурацкими тайнами покончено.
Открытие поразило Ору даже сильнее, чем я ожидал:
