Мох вспыхивал, как пакля.
Пламя, разносимое ветром, как-то очень быстро добралось до первой из сухих елей; Илаза отшатнулась, таким жаром ударило вдруг ей в лицо. Простенькая мысль о том, что она сама сгорит, и очень быстро — эта мысль только сейчас обрела для нее какой-то смысл.
Она не испугалась. В этот момент ей казалось, что она вообще не способна испытывать ни боли, ни страха.
Пусть этого леса не будет. Она — лекарь, милосердный и беспощадный, каленым инструментом выжигающий с лица земли эту язву. Пусть обугливаются проклятые сети. Пусть поджарится отвратительный скрут; пусть те, кто потом придет на пепелище, вспомнят ее добром…
Или пусть не вспоминают! Гори!..
Она металась, разбрасывая горящие головни, распираемая жестокой радостью уничтожения, будто дева-пламяница, которая, как говорят, бесчинствует на пожарах. А потом превращается в уголек… Пусть…
Потом ей прямо в лицо ударил сгусток дыма — ее легкие заполнились удушающей клубящейся массой. Не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни закричать, ни утереть хлынувших едких слез, она увидела наверху все то же голубое небо со все тем же обязательным белым облачком, а на фоне его — горящая верхушка сосны, паутина, объятая пламенем, волны пламени, волны дыма, горит, проклятый, горит…
Только теперь решив спасаться, она повернулась и побежала прочь, как она думала, от гигантского костра, в который превратился по ее милости лес.
Не то ветер поменял направление. Не то сама Илаза, потерявшая представление о сторонах света, забрела в самое логово пожарища — но теперь огонь преградил ей дорогу. Она повернула — огонь преградил еще раз. И еще. Огонь был всюду, Илаза была в центре огненного кольца…
И, едва осознав это, она сразу же поняла, как жестоко ошибалась, возомнив себя нечувствительной к боли.
Она закричала. Новый сгусток дыма зажал ей рот, и, дергаясь от невыносимого жжения, она пожелала скорее умереть.
Голубое небо сделалось грязно-серым, подернутым дымной пеленой. Оттуда, из пелены, явились вдруг тусклые, белесые, как бы сами по себе живущие глаза, и в них, ледяных шариках, отражалось пламя.
Илаза успела подумать, что существо, встречающее ее в загробном мире, слишком ужасно, чтобы быть Птицей. Вероятно, это Каратель, живущий в преисподней, наказывающий за грехи…
По счастью, сознание скоро ее оставило.
— …и ты снова согласишься принять от меня помощь? Может быть, твоя ненависть помешает тебе, и ты гордо откажешься? Нет?..
Вселенский пожар завершился большой черной проплешиной в зеленой шкуре огромного леса. Пролетающим в небе птицам это видится, как продолговатая черная метка, короткая траурная ленточка, и там, в облаках, не слышен запах гари, которым смердит теперь и трава, и ручей…
Илазина героическая смерть обернулась красной растрескавшейся кожей на щеках, воспаленными глазами и обожженным локтем. Лучше бы она в самом деле умерла, потому что боль от ожога оказалась просто непереносимой.
— Ты не откажешься, Илаза? Нет? Может быть, ты слишком оскорблена тем, что именно я тебя спас?
Она молчала. Пусть он не догадается, что она плачет — слезы из-под опухших век и без того бегут, не переставая, ресницы слиплись сосульками, она боится открывать глаза, но в темноте терпеть еще тяжелее…
Прикосновение к ее плечу. Не сопротивляясь, она все же инстинктивно напряглась; боль от укола показалась ей едва ли не сладостной.
Она молчала, стараясь дышать как можно глубже и ровнее. Жжение и боль уходили не сразу, давая ей возможность насладиться каждой секундой своего освобождения.
Она разлепила ресницы. Темное тело, нависавшее над ней, привычно отпрянуло в тень; она всхлипнула и зажмурилась снова.
— Зачем мне груз еще и твоей ненависти? — раздумчиво сказали у нее над головой. — Зачем я собираю ненависть, будто сборщик податей? Разве мне мало той тяжести, которая уже есть?
Кажется, в голосе из ветвей скользнула неподдельная горечь. Впрочем, Илазе было все равно.
— Я все равно убью тебя, — выдохнула она сквозь растрескавшиеся губы.
— Хорошо, — отозвался он, чуть погодя. — Только сперва давай залечим твой ожог… Потому что кто тогда будет спасать тебя от боли?
— Я убью тебя…
— Звезда Хота низко. Я мог быть с тобой добрее, но мог быть и более жестоким… А теперь звезда слишком низко, Илаза, и не держи на меня зла, потому что скоро…
Его сдавленный голос делался все тише и тише, пока, наконец, и вовсе не сошел на нет.
Вечер пах дымом. В розовом вечернем небе тянулся, размеренно взмахивая крыльями, птичий ключ, похожий на наконечник копья.
* * *
На распутье оказалось, что Тиар знает дороги куда лучше Игара; она без запинки перечисляла селения, через которые лежит путь к большому лесу, и норовила повернуть направо, хотя Игар уверен был, что ехать нужно налево. Прохожий крестьянин разрешил их спор — конечно, в пользу Тиар; Луна, которую процесс выбора порядком утомил, бодро потрусила вперед. Игар всю дорогу угрюмо молчал — ему казалось, что его обозвали дураком.
В обед остановились в селении Речка; единственная его улица лентой тянулась вдоль берега узкой речушки, а на другом берегу, заливном, живописно пестрели боками черно-белые ухоженные коровы. Постоялый двор окнами выходил на воду — по темной глади ее печально плыли желтые листья.
Обедали за счет Тиар — Игар сгорал от стыда и клялся, что по прибытии на место возместит все убытки. Тиар слушала его вполуха; вся прислуга, в особенности женская ее половина, обращалась к ней тепло и почтительно. Нашлась даже какая-то старая знакомая, с гордостью предъявившая сопливого мальчишку лет пяти, которому Тиар в свое время помогла появиться на свет; Игару мальчишка показался исключительно противным, капризным и сонным — но Тиар неподдельно обрадовалась, обняла малыша и подарила ему пряник.
Потом кто-то из служанок долго о чем-то нашептывал Тиар на ухо; посерьезнев, она несколько раз кивнула. Призвала девчонку, мывшую во дворе посуду, дала ей мелкую монетку и велела сбегать на мельницу и спросить, не нужна ли повитуха.
Девчонка бегала долго и, вернувшись, едва могла отдышаться; Игар заключил, что эта самая мельница не так-то уж и близко. Облизнув пересохшие от беготни губы, девчонка бодро доложила:
— Велели передать, что повитухи не надобно. Во-первых, платить никто не станет, потому как эта приблуда нищая. Во-вторых, она еще, наверное, и паршивая — хозяин ее выпер в сарай, на сено, и не надо было, говорит, вообще пускать. А теперь, говорит, вот доброту проявил — расплачивайся, и на улицу не выкинешь, потому как она уже рожать взялась…
Тиар подняла голову:
— Рожать? Когда?
Девчонка пожала плечами:
— Не знаю… Стонет в сарае, а давно ли — я не спросила…
