— Зачем он это сделал? — Я поняла, что злюсь все так же, как в ту ночь на «Мари-Жозеф». — Зачем вышел в тот день на «Элеоноре-два»?
— Кто знает? — отозвался Матиа, закуривая «житан». — Одно могу сказать: когда мы наконец притащили лодку обратно, мы нашли в ней всякие странные вещи…
— Идиот, девочка еще больная! — прервала его Капуцина, ловко перехватив сигарету цепкими пальцами.
— Какие вещи? — требовательно спросила я, садясь на кровати.
— Канаты. Зажимы. И пол-ящика динамита.
— Что?
Старик пожал плечами и вздохнул.
— Наверно, мы никогда не узнаем в точности, что он задумывал. Мне жаль только, что для этого он взял «Элеонору».
«Элеонора». Я попыталась в точности вспомнить слова монахинь в ту ночь перед штормом.
— Это была девушка, которую они все знали, — сказала я. — И он, и Жан Маленький были к ней неравнодушны. К этой Элеоноре.
Матиа неодобрительно покачал головой.
— Нечего верить этим сорокам. Уж они наплетут. — Он посмотрел на меня — мне показалось, что он слегка покраснел. — Уж эти монахини, э! Хуже сплетниц не бывало. И вообще, что бы там ни было, а с тех пор уже много лет прошло. При чем тут то, как умер Жан Большой?
Как он умер, может, тут и ни при чем, а вот почему он умер… Я не могла не думать об этом: о связи с самоубийством его брата тридцать лет назад; самоубийством на «Элеоноре». А вдруг мой отец сделал то же самое? И зачем он взял с собой динамит?
Я так надолго потеряла покой, что Капуцина решила: эти мысли мешают мне пойти на поправку. Она, должно быть, поговорила с отцом Альбаном, потому что через два дня высохший старый священник со своим обычным траурным видом явился поговорить со мной.
— Все кончено, Мадо, — сказал он. — Твой отец покоится с миром. Не нарушай его покой.
К тому времени мне стало гораздо лучше, но я все еще чувствовала себя очень усталой; полусидя, откинувшись на подушки, я видела в окно сияющее августовское небо. Будет отличный день для рыбной ловли.
— Отец Альбан, кто была эта Элеонора? Вы ее знали?
Он поколебался.
— Знал, но не могу про нее с тобой говорить.
— Она была из «Иммортелей»? Монахиня?
— Мадо, поверь мне, лучше всего про нее забыть.
— Но если он назвал лодку ее именем…
Я попыталась объяснить, как важно это было для отца; как он больше никогда не называл лодок в чью-либо честь, даже в честь моей матери. Конечно, он не случайно выбрал именно эту лодку. И что значат вещи, которые Матиа в ней нашел?
Но отец Альбан был еще неразговорчивей обычного.
— Это все ничего не значит, — в третий раз повторил он. — Не тревожь покой Жана Большого.
11
К тому времени я пробыла в «Иммортелях» уже больше недели. Илэр советовал мне полежать еще неделю, но я уже начинала скучать. Небесный пейзаж в высоком окне дразнил меня, золотые пылинки оседали на мою кровать. Месяц был почти на исходе; еще несколько дней, и настанет полнолуние, а с ним — день празднества святой Марины на мысу. Мне казалось, что все эти давно знакомые вещи случаются в последний раз, что каждая секунда — последнее прощание, пропустить которое — невыносимо. Я стала готовиться к возвращению домой.
Капуцина протестовала, но я безжалостно отвергла ее доводы. Меня слишком долго не было. Рано или поздно мне придется встретиться лицом к лицу с Ле Саланом. Я даже еще не видела могилу отца.
Перед лицом такой решимости Блоха спасовала.
— Поживи у меня в вагончике, — предложила она. — Я не хочу, чтоб ты была одна в том пустом доме.
— Все будет в порядке, — уверила я. — Я туда не пойду. Но мне надо немного побыть одной.
В тот день я не пошла в дом Жана Большого. Мне самой было удивительно, что я совсем не чувствую ни любопытства, ни желания заглянуть внутрь. Вместо этого я пошла на дюны над Ла Гулю и окинула взглядом остатки своего мира.
Отдыхающие в основном уже уехали. Море было как шелк; небо — кричаще-синее, как на детском рисунке. Ле Салан тихо выцветал под позднеавгустовским солнцем, как и в прошлые годы; цветы в подоконных ящиках и садики, запущенные в последнее время, иссохли и умерли; чахлые фиговые деревца были увешаны мелкими, противными на вкус плодами; собаки маялись у дверей домов, окна которых были задвинуты ставнями; «заячьи хвостики» высохли и стали хрупкими. Люди тоже вернулись к прежним привычкам: Оме теперь часами просиживал у Анжело, играя в карты и поглощая колдуновку стакан за стаканом; Шарлотта Просаж, которая так смягчилась с появлением в деревне детей отдыхающих, снова начала прятать лицо за бурыми платками; Дамьен был угрюм и вечно со всеми пререкался. Мне хватило суток с момента возвращения, чтобы понять: Бриманы не просто сломили Ле Салан — они сожрали его целиком.
Мало кто со мной говорил; видно, люди сочли, что проявили достаточно заботы визитами и подарками. Теперь, выздоровев, я чувствовала в них какую-то инертность, возврат к старому образу жизни. Приветствия опять сократились до простого кивка. Разговоры шли вяло. Сначала я думала, может быть, люди настроены против меня; в конце концов, я ведь родственница Бримана. Но вскоре я начала понимать. Это было заметно по тому, как они смотрели на море: все время кося одним глазом на штуку, которая плавает там в заливе, на наш Бушу, на наш собственный дамоклов меч. Они даже сами не сознавали, что они это делают. Но смотрели на него, даже дети, которые стали бледней и подавленней, чем были все лето. Риф еще более драгоценен, говорили мы себе, потому что он стоил жертв. Чем больше была жертва, тем драгоценнее становился риф. Когда-то мы его обожали, теперь ненавидели, но потерять его было бы немыслимо. Оме взял заем под собственность Туанетты, хоть и не имел никакого права ею распоряжаться. Аристид заложил свой дом за сумму, намного превышающую его истинную стоимость. Ален терял сына — возможно, обоих сыновей, поскольку дела теперь пришли в упадок. Просажи теряли дочь. Ксавье и Мерседес поговаривали о том, чтобы уехать с острова навсегда — поселиться где-нибудь вроде Порника или Фроментина, где рождение ребенка не даст пищу сплетням.
Аристида эти новости подкосили, хоть гордость и мешала ему в том признаться. Порник — это совсем рядом, говорил он любому, кто готов был слушать. Три часа езды на пароме, который ходит дважды в неделю. Не то чтоб далеко, э?
О гибели Жана Большого все еще ходили слухи. Я слышала их из вторых рук, от Капуцины — деревенские правила хорошего тона предписывали оставить меня в покое, — но слухов было предостаточно. Многие верили, что он покончил жизнь самоубийством.
На то были свои резоны. Жан Большой всегда был со странностями; может, от вестей о Бримановом коварстве он окончательно съехал с катушек. Да еще под самую годовщину смерти Жана Маленького и день святой Марины… История повторяется, шептались саланцы. Все возвращается.
