По правде говоря, я и сам в этом виноват. Но сегодня, увидев Слоуна — именно увидев: мышцы регбиста, наполовину заплывшие жиром, несмотря на ежедневные пробежки, искаженное лицо человека, который не понимает, куда улетучились четырнадцать лет и откуда взялись пятьдесят, — я неожиданно ему посочувствовал.
— Послушайте, Пэт. Я знаю, что вы…
Но Слоун уже отвернулся и тяжело зашагал по Верхнему коридору, засунув руки в карманы и слегка наклонив широкие плечи. Так он горбился, когда наша команда проигрывала в регби команде «Сент-Генри»; но я знаю Слоуна слишком хорошо — эти горестно поникшие плечи не более чем поза. Нет, он был зол. Возможно, на себя — он ведь хороший человек, хоть и человек Главного, — но больше всего на то, что я не пожелал сотрудничать, поддержать дух Школы и вникнуть в трудность его положения.
Да, я сочувствовал ему, но в таком месте, как «Сент-Освальд», первый зам то и дело сталкивается с проблемами. Он знает, что Главный только рад сделать из меня козла отпущения — в конце концов, карьера мне не светит, денег платят много, и я на пороге пенсионного возраста. Если меня заменят, многие вздохнут с облегчением — придет молодой парень, корпоративный Костюм, изучавший компьютерные технологии, закончивший многочисленные курсы, обтекаемый для быстрого продвижения наверх. Мое небольшое недомогание обнадежило их. Наконец-то повод избавиться от старого Честли без особого шума. Достойный уход на пенсию по состоянию здоровья, серебряный значок, запечатанный конверт, льстивое перечисление заслуг на торжестве в общей преподавательской.
Что касается Коньмана и прочих — ну что ж! Ведь проще всего возложить вину — без всяких хлопот — на бывшего коллегу? Это случилось еще до вас; представитель старой школы, ну, знаете, отличнейший мужик, но вечно гнул свою линию, не играл в команде. Не наш человек.
Ну так вы ошиблись, директор. Я не намерен вежливо слинять на пенсию. И что касается вашего письменного уведомления, pone ubi sol non lucet.
[42]
Я добьюсь своей «сотни» или умру, пытаясь попасть на Доску почета.
В тот вечер я пришел домой в воинственном настроении, и невидимый палец мягко, но настойчиво толкал меня в грудь. Я принял таблетки из тех, что выписал Бивенс, и запил их глотком лечебного хереса перед тем, как сесть за проверку тетрадей пятого класса. Я закончил, когда уже стемнело. В семь я встал, чтобы задернуть занавески, и тут мое внимание привлекло какое-то движение в саду. Я наклонился ближе к окну.
У меня длинный и узкий сад, видимо, пережиток полосного земледелия, с одной стороны живая изгородь, с другой стена, между ними растут, как придется, кустарник и разные овощи. В дальнем конце — большой конский каштан, нависающий над Дог-лейн, которую отделяет заборчик. Под деревом — лоскут мшистой травы, на котором я люблю сидеть летом (или любил, пока подниматься было не слишком обременительно), и маленький ветхий сарайчик, в котором я кое-что держу.
Меня никогда не грабили. Украсть у меня нечего, если не считать книг, которые преступное братство считает объектами, не представляющими интереса. Но про Дог-лейн известно следующее: там на углу есть шумный паб, от которого исходит шум, лавчонка, торгующая жареной рыбой с картошкой, от которой исходит мусор, и, конечно, средняя школа «Солнечный берег», от которой исходит почти все, что можно представить, включая шум, мусор и топот, — дважды в день мимо моего дома проносятся такие дикие орды, что устыдились бы самые отпетые «осси». Я стараюсь это терпеть. Закрываю глаза даже на случайного нарушителя границ, который прыгает через мой забор во время созревания каштанов. Конский каштан в октябре принадлежит всем, в том числе и «солнышкам».
Но сейчас — что-то другое. К тому же занятия давно закончились. Темно и довольно холодно, и движение было каким-то неприятно-вороватым.
Прижавшись лицом к стеклу, я увидел две или три тени в дальнем конце сада, по размеру явно не взрослые. Ну, значит, мальчишки. Тут я смутно сквозь стекло различил их голоса.
Странно. Обычно охотники за каштанами действуют быстро и ненавязчиво. Большинство живущих поблизости на Дог-лейн знают, кто я по профессии, и уважают меня, а те «солнышки», которым я делал замечания насчет мусора, редко, если вообще когда-либо, повторяли свой проступок.
Я громко постучал по стеклу. Теперь-то убегут, подумал я, но вместо этого они притихли, а несколько секунд спустя из-под каштана раздался отчетливый гогот.
Ну, хорошо же. В два прыжка я оказался у двери.
— Эй! — гаркнул я в своей лучшей учительской манере. — Какого черта вы здесь делаете?
Смех только усилился. Двое побежали — я заметил их силуэты в неоновом освещении, когда они лезли через забор. Еще двое остались, укрытые темнотой и отделенные от меня длинной узкой тропинкой.
— Я спросил, что вы тут делаете!
Впервые за долгие годы мальчик — хотя бы и «солнышко» — открыто мне не повиновался. Во мне закипела ярость, а невидимый палец снова ткнул в грудь.
— Сейчас же подойдите сюда!
— А то что? — Голос был молодой и нахальный. — Думаешь, поймаешь меня, жирный ублюдок?
— Ни черта он не поймает, старый хрыч.
Ярость придала сил, и я помчался по тропинке как бизон, но было темно и мокро, я в своих кожаных шлепанцах поскользнулся и потерял равновесие.
Я не упал только чудом, но повредил колено. Когда я обернулся, те двое с хохотом лезли через забор, как две уродливые птицы, собирающиеся взлететь.
8
Школа для мальчиков «Сент-Освальд»
Четверг, 14 октября
Всего лишь пустяк. Он лишь вызвал легкое раздражение. Ничего страшного. Но все же… Было время, когда я поймал бы этих ребят любой ценой и надрал бы им уши. Не теперь, конечно. «Солнышки» знают свои права. Но так или иначе, давненько моему авторитету не бросали столь явный вызов. Мальчишки чуют слабость. Они все такие. И я совершил ошибку, что вот так побежал, в темноте, особенно после слов Бивенса. Глупый, недостойный порыв. Ошибка учителя-практиканта. Надо было прокрасться на Дог-лейн и схватить их, когда они полезут обратно. Это же просто мальчишки тринадцати-четырнадцати лет, судя по голосам. С каких это пор Рой Честли позволяет каким-то пацанам не слушаться?
Я размышлял об этом дольше, чем оно того стоило. Поэтому так плохо спал, а может, из-за хереса, а может, разговор со Слоуном все еще не давал покоя. Так или иначе, но проснулся я усталым, умылся, оделся, зажарил тост и выпил кружку чаю в ожидании почтальона. В семь тридцать звякнул почтовый ящик, и там, ясное дело, лежал отпечатанный сент-освальдский листок, подписанный Э. Грэем, директором, бакалавром искусств (красный диплом), и доктором Б.-Д. Пули, председателем правления, копия сего письма (как было указано) будет храниться в моем личном деле 12 (двенадцать) месяцев, после чего подлежит удалению при условии, что жалоба(ы) в дальнейшем не повторится, по усмотрению Попечительского совета, и прочие трали-вали, черт бы их побрал.
