«Мальчики ловят рыбу, – улыбнулась Галя. –
Посмотрим, что вы поймаете. А я? Поймаю ли я золотую рыбку? И где она плавает,
моя? Море такое громадное. А может быть, она сама приплывет ко мне и скажет:
„Чего тебе надобно, Галя?“ „Я хочу, чтоб было душно, и пахло цветами, и чтобы я
стояла на балконе и смотрела на слабые огоньки Вероны“. А потом послышится
шорох, и появится Ромео. Он подойдет ко мне и скажет: „Кончай, детка, свои
закидоны глазками и прочие шуры-муры“. Он скажет это так же, как сказал
сегодня, но на этот раз мы будем одни. А дальше уже все пойдет по Шекспиру. Но
конец будет ненастоящий, так будет только на сцене. Вспыхнут все лампы, и мы
встанем как ни в чем не бывало. Аплодисменты! Букеты! А в первом ряду
аплодирует седой человек из кино. На самом деле это будет только начало».
***
К концу дня друзья подстрелили одну тощую камбалу. Они
стыдливо завернули ее в газету и отнесли в палатку. Почистившись, пошли на
автобусную остановку.
Галя и Алик долго и противно смеялись. Юрка и Димка не
ответили ни на один вопрос. Не станешь ведь рассказывать, как они без конца
ныряли и, посинев от напряжения, пытались вытащить застрявший гарпун. И про
улыбочки Янсонса тоже не расскажешь. Ведь не рассказывать же, ей-богу, про эту
несчастную рыбешку, которую с грозным ревом и омерзительным сопением пожрал
один из котов Янсонса. Абсолютно ни о чем нельзя было рассказать. Ведь если
Галка начнет хихикать, ее не уймешь.
За спинами ребят гигантским веером колыхался закат. А прямо
перед ними стояли красные сосны. А вот показался огромный венгерский «Икарус».
Краски заката раскрасили его лобовое стекло. Замолчали Галка и Алик, Все
четверо смотрели, как приближается автобус, и чувствовали себя счастливыми. Вот
это жизнь! Горячий песок. Сосны. Чайки. Море. Автобус идет. Куда хочу, туда
еду.
Могу на автобусе, а могу и в такси. И пешком можно. И никто
тебе не кричит: иди, учи язык! И никто, понимаете ли, не давит на твою психику.
И унижаться, выпрашивать пятерку на кино не надо. А впереди вечерний Таллин.
Город, полный старых башен и кафе.
Они вошли в кафе. В зале были свободные столики, но они
подождали, пока освободятся места у стойки. Места освободились, и они сели на
высокие табуреты к стойке. Положили руки на стойку. Вынули сигареты и положили
их рядом с собой. На стойку. Поверхность стойки была полированной и отражала
потолок. Потолок весь в звездах. Асимметричные такие звезды.
Буфетчица занималась с кем-то в конце стойки, а ребята пока
оглядывались, сидя у стойки. Кафе было замечательное.
– А вон наши красавцы с пляжа, – сказал Алик.
В дверях появились трое парней.
– Ишь ты, напыжились! – засмеялся Юрка.
– А как же! – усмехнулся Димка. – Смотрите,
смотрите, мы идем в элегантных вечерних костюмах. Все трое в черных костюмах.
– Дешевые пижоны, – сказал Алик.
– Они не пижоны, а рабочие, – возразила Галя.
– Рабочие! Знаем мы таких рабочих!
Пижоны-рабочие вежливо поклонились Гале. Брижит Бардо
сделала салют ручкой и сказала первое эстонское слово, которое выучила:
– Тере – здрасте!..
Димка только покосился на нее. Те трое уселись на высокие
табуреты, как будто им в зале мало места. Везде им места не хватает. Тот
пижончик, в которого Димка сегодня бил, оказался рядом. Ладно, лишь бы сидел
тихо.
Только бы перестал возиться и напевать. И пусть только
попробует пялить глаза на Галку!
– Палун? – обратилась буфетчица к Димке.
– Коньяк, – сквозь зубы, резко так сказал
он. – Налейте коньяку.
Четыре по сто. Вот как надо заказывать коньяк. Только так.
– Смотри, что она наливает, – зашевелился
Юрка. – «Ереванский»!
17.50 сто граммов! Эй, девушка, нам не…
Димка толкнул его локтем.
– Заткнись!
Юрка и Димка выпили свои рюмки. Алик не выносил спиртного.
Он лизнул и что-то записал в блокнот. Юрка разлил его рюмку пополам с Димкой.
Галя не допила, и Димка хлопнул и ее рюмку.
Пижоны рядом пили кофе и какое-то кисленькое винцо.
В кафе громко играла музыка, какая-то запись. Это был рояль,
но играли на нем так, словно рояль – барабан. Вокруг курили и болтали. И
симпатичная буфетчица, которую Димка уже называл «деткой», поставила перед ними
дымящиеся чашки кофе. Стояли рюмки и чашки, валялись сигареты, ломтики лимона
были присыпаны сахарной пудрой. Сверкал итальянский кофейный автомат.
Сверкало нарисованное небо с асимметричными звездами.
Нарисованный мир красивее, чем настоящий. И в нем человек
себя лучше чувствует. Спокойней. Как только освоишься в нарисованном мире, так
тебе становится хорошо-хорошо. И совершенно зря «детка» Хелля говорит, что
Димке уже хватит. Она ведь не понимает, как человеку бывает хорошо под на
рисованными звездами. Она ведь ходит под ними каждый вечер.
– Пошли в клуб, ребята, – сказал Густав, этот
милый парень с завода «Вольта», – пойдемте на танцы.
– А что у вас тут танцуют? – спросил Димка –
Чарлстон и липси.
Вот это жизнь! Черлстон и липси! Вот это да!
***
Ночью в палатке казначей Юрка долго возился, шуршал
купюрами, светил себе фонариком. – Не надо было пить «Ереванский», –
прорычал он.
Но Димка в это время на древней ладье плыл по фиолетовому
морю. Качало страшно. Налетели гидропланы противника. Стрелял в них из автоматического
подводного ружья. Как у Жюля Верна, из-под воды. Небо очистилось, и проглянули
великолепные асимметричные звезды. Все было нарисовано наспех, и в этом была
своя прелесть. «Если уж пить, то только „Ереванский“, – сказала деточка
Хелля. А Галя погладила по затылку снизу вверх.
– «Асимметрия – символ современности», –
говорил в это время Алик Иванову-Петрову.
– «Тяжело мне, – стонал кинодеятель, – темный
я, брат!»
«А что вы можете сказать о глазах? Глаза Боярчук – это
вам что?»
«Они у нее симметричные? Старо, брат! Симметричные глаза не
выражают нашу современность. В Каннах этот вопрос решен».
***
В ста метрах от палатки на мансарде янсонсовского дома Галя
жмурилась от вспышек блицев и кланялась, кланялась.
