НОВЫЕ ВОЗРОЖДЕНЦЫ:
НАДРУГАТЕЛЬСТВО НАД СВЯТЫМ ПРАЗДНИКОМ
Всегда найдётся горстка людей, пытающихся использовать Наши Священные Традиции в Собственных Интересах. Индустрия поздравительных открыток. Сеть супермаркетов. Но ещё большее Зло представляют люди, которые стремятся возродить Древние Обычаи, привлекая наших детей к участию в Языческих Обрядах, которые они называют Увеселительными Мероприятиями. Многие из нас, слишком многие, не усматривают в том никакого вреда и относятся к подобным «забавам» с неоправданной терпимостью. Иначе как объяснить, что наше общество согласилось на проведение так называемого Праздника Шоколада возле нашей Церкви в Пасхальное Воскресенье? Это издевательство над нашими священными устоями, которые символизирует Пасха. Во имя ваших Невинных Детей мы настоятельно призываем всех Бойкотировать этот так называемый праздник и подобные ему торжества.
СИМВОЛ ПАСХИ — ЦЕРКОВЬ, А НЕ ШОКОЛАД!
— Церковь, а не шоколад, — расхохоталась я. — Замечательный лозунг. Ты не находишь?
Вид у Жозефины встревоженный.
— Не понимаю тебя, — промолвила она. — Ты будто совсем не обеспокоена.
— А чего беспокоиться-то? — Я пожала плечами. — Это же просто листовка. И я абсолютно точно знаю, кто её написал.
Она кивнула.
— Каро. — Тон у неё уверенный. — Каро и Жолин. Это в их духе. Весь тот бред про невинных детей. — Она насмешливо фыркнула. — Однако к ним прислушиваются, Вианн. Народ хорошенько подумает, прежде чем пойти. Жолин — наша учительница, а Каро — член городского совета.
— О? — Здесь, оказывается, есть и городской совет! Напыщенные фанатики и сплетники. — Ну и что они могут сделать? Арестуют, что ли, всех?
Жозефина качнула головой.
— Поль тоже член совета, — тихо сказала она.
— Ну и что?
— А ты же знаешь, какой он. На всё способен. — В голосе Жозефины сквозит отчаяние. Я заметила, что в периоды стресса она возвращается к своей старой привычке — большими пальцами впивается в грудную клетку. — Он сумасшедший, ты же знаешь. Он просто… — Она растерянно замолчала и стиснула кулаки. И опять у меня создалось впечатление, будто она хочет мне что-то сообщить, будто ей известно что-то. Я коснулась её руки, осторожно внедряясь в её мысли, но вновь не увидела ничего, кроме грязного серого дыма на фоне багрового неба.
Дым! Я сжала её ладонь. Дым! Теперь я поняла это видение, даже различила детали: его лицо — бледное расплывчатое пятно в темноте, нахальная торжествующая улыбка. Жозефина молча смотрела на меня, догадываясь, что я раскрыла её тайну, о чём свидетельствовал её потемневший взгляд.
— Почему ты мне не сказала? — наконец спросила я.
— У тебя нет доказательств, — заявила она. — Я ничего не говорила.
— Этого и не требовалось. Поэтому ты боишься Ру? Из-за того, что сделал Поль?
Она вызывающе выпятила подбородок.
— Я его не боюсь.
— Но и не общаешься с ним. Даже в одной комнате с ним находиться не можешь. Никогда не посмотришь ему в глаза.
Жозефина сложила на груди руки, словно говоря: я всё сказала.
— Жозефина? — Я повернула её лицо к себе, заставила посмотреть мне в глаза. — Жозефина?
— Ну хорошо, — низким угрюмым тоном заговорила она. — Да, я знала. Знала, что задумал Поль. И сказала ему, что предупрежу их, если он что-то попытается сделать.
Тогда он меня и ударил. — Она злобно глянула на меня, скривила губы, стараясь не разрыдаться и громко, с дрожью в голосе, продолжала: — Да, я трусиха. Теперь ты знаешь, какая я. Ты смелая, а я — лгунья и трусиха. Я не остановила его. Могли погибнуть люди. Ру, или Зезет, или её ребёнок. По моей вине! — Она судорожно втянула в себя воздух. — Не говори ему. Я этого не вынесу.
— Я ничего не скажу, — ласково произнесла я. — Ты сама ему расскажешь.
Она остервенело замотала головой:
— Нет. Нет. Я не могу.
— Успокойся, Жозефина, — стала увещевать её я. — Ты ни в чём не виновата. Никто ведь не погиб, верно?
— Я не могу. Не могу, — упрямо твердила она.
— Ру не такой, как Поль, — убеждала я. — Он скорее на тебя похож. Ты даже не представляешь, сколько в вас общего.
— Я не знаю, что ему сказать. Пусть бы уезжал поскорей, — выпалила она, ломая руки. — Забрал бы свои деньги и отправлялся отсюда.
— Ты этого не хочешь, — заметила я. — Да он и не уедет. — Я передала ей свой разговор с Ру — сообщила о его намерении купить старое судно в Ажене и о том, что Нарсисс предложил ему работу. — По крайней мере, он заслуживает того, чтобы знать, кто виноват в его несчастье, — настаивала я. — Тогда он поймёт, что, кроме Муската, никто больше здесь не испытывает к нему ненависти. Пойми это, Жозефина. Представь, каково ему сейчас, поставь себя на его место.
Она вздохнула.
— Не сегодня. Расскажу, но как-нибудь в другой раз, хорошо?
— В другой раз легче всё равно не будет, — предупредила я. — Хочешь, я пойду с тобой?
Она вытаращилась на меня.
— Скоро он сделает перерыв, — объяснила я. — Отнеси ему чашку шоколада.
Она молчит. Лицо бледное, взгляд пустой, опущенные руки трясутся. Я взяла из горки на столе шоколадную конфету с орехами и сунула в её приоткрытый рот.
— Это придаст тебе смелости, — сказала я и, отвернувшись, налила большую чашку шоколада. — Не стой как истукан. Жуй. — Она издала непонятный звук, как будто прыснула от смеха. Я вручила ей чашку. — Готова?
— Пожалуй, — ответила она, пережёвывая вязкую конфету. — Пойду попробую.
Я оставила их одних. Перечитала листовку, которую Жозефина подобрала на улице. Церковь, а не шоколад. Да, забавно. Наконец-то Чёрный человек проявил чувство юмора.
На улице ветрено, но тепло. Марод сверкает в солнечных лучах. Я медленно бреду к Танну, наслаждаясь теплом солнца, греющего мне спину. Весна наступила внезапно, словно за каменным утёсом вдруг открылась взору широкая долина. В одночасье сады и газоны запестрели нарциссами, ирисами, тюльпанами. Зацвели даже трущобы Марода, но здесь в природе властвует эксцентричность. На балконе дома у реки раскинула ветви бузина, крышу устилает ковёр из одуванчиков, на осыпающемся фасаде торчат головки фиалок. Некогда окультуренные растения вернулись в своё первобытное состояние: между зонтиками болиголова пробиваются маленькие кустики герани с сильно развитым стеблем; тут и там виднеются цветки выродившегося самосевного мака — всех оттенков от оранжевого до розовато-лилового, кроме его родного красного. Несколько солнечных дней, и они уже пробудились ото сна, спрыснутые дождём, тянут свои головки к свету. Выдернешь пригоршню этих растений, считающихся сорняками, и окажется, что вместе со щавелем и крестовником растут шалфей, ирисы, гвоздики и лаванда. Я долго бродила у реки, давая возможность Жозефине и Ру уладить свои разногласия, а потом медленно зашагала домой окольными путями — поднялась по переулку Революционного Братства, прошла по улице Поэтов, окаймлённой тёмными, глухими, почти безоконными стенами домов, где лишь изредка попадались натянутые между балконами верёвки с сохнущим бельём да с какого-нибудь карниза свисали зелёные гирлянды вьюнков.
