Беспокойство уже передалось к Виржини, которая, воздев голову, бессмысленным взглядом уставилась ввысь. При имени Господа она тихонько пискнула и сдавила пальцами грудь. Пиетэ хихикнула. С удовлетворенной улыбкой я ожидал неизбежного, между тем Арно со своей небольшой свитой был уже у главного входа в часовню.
Запах ладана был густ и мускусно любострастен — что, надеюсь, возмутило его привередливый нюх! — и сливался с запахом женской плоти. Уж хотя бы этому, подумалось мне, я их научил, хоть эти перемены в них вызвал: теперь их пот пропах, даже вонял их страхами, их желаниями. Я им кое-что в них приоткрыл; если угодно, некий тайный сад (видите, Соломон по-прежнему вдохновляет меня!), наполненный алчностью к земным радостям. Надеюсь, он сам учует этот запах, прежде всего исходящий от его племянницы, его драгоценнейшей племянницы, гордости всего семейства. Надеюсь, что он задохнется от этого запаха.
Ага. Как раз вовремя. От вони монсеньор слегка насупился, деликатные ноздри затрепетали. Поднес к лицу надушенный платок, как бы вновь обретая прежнее благожелательное выражение. По моему знаку — который одновременно был сигналом Перетте, — хор грянул сладкоголосо, правда не слишком стройно, Псалом десятый — In Domino confido
[65]
. И улыбка вернулась к нему, отработанная, как и моя, но куда менее достоверная. Сквозь выпевающийся псалом я различал их голоса, вернее, их общий голос, голос-утверждение, демонический глас, который я в них пробудил.
Я отступил на шаг. Благодаря теням и дыму от жаровен мое лицо было частично сокрыто. Как бы то ни было, Арно меня не узнал, он вошел в часовню в сопровождении архиепископа. Он был явно недоволен увиденным, но псалом прервать не посмел. Позлащенные глазки смущенно стрельнули на архиепископа, на физиономии которого застыла маска негодования.
Я почувствовал, как под кафедрой сестры забеспокоились, легкое, едва заметное движение рябью скользнуло по толпе, будто сухие листья под ветром. Я специально позаботился, чтобы Томасина, Виржини и Маргерита и еще кое-кто из наиболее восприимчивых сели в первых рядах; блестящими, испуганными глазами они тщательно разглядывали приезжих, пока те неторопливо двигались через толпу к алтарю.
Мне оставалось произнести лишь одно слово, и ловушка захлопнулась.
— Добро пожаловать!
♥
Я увидела: началось. Одна подняла голову, за ней другая — на мгновение я решила, что они поняли, кто приехал. Но глаза были пусты. Еще одна голова поднялась, руки взлетели вверх в порывистом восторге, и смятение охватило всю паству, точно огонь, метнувшись от одной сестры к другой. Псалом сбился, замолк, заглушаемый выкриками, мольбами, заклинаниями, бранью. Пляшущая месса прибавила в мастерстве с того момента, как я впервые наблюдала это зрелище. Столпотворение новым пышным цветом распустилось навстречу этому гостю, вышагивая, пританцовывая, кидаясь на колени и с наглым бесстыдством вздымая подолы ... Еще немного, и остановить их будет уже невозможно. Руки вились в дымном чаду. Лица взлетали вверх, тотчас окунались вниз, потонув в отчаянных криках. Одежды рвались, сбрасывались. Виржини, вечно готовая быть впереди, принялась бешено кружиться, юбки взвивались выше колен.
Епископ совершенно опешил. Представшее перед ним было настолько невероятно и неожиданно, что он, как завороженный, все еще пытался среди криков и всеобщего хаоса углядеть картину триумфальной встречи, которую ему обещали. Стоявшая у жаровни Изабелла смотрела на него, отсветы пламени освещали ее лицо, но ни шага не сделала навстречу. Застыла, упершись сжатыми кулачками о стену кафедры, и, по мере усиления гвалта, рот у нее открывался все шире и шире.
Из тени выступил Лемерль:
— Добро пожаловать!
♠
Подобным моментом невозможно было не насладиться. Попытайтесь себе только представить: величайший отпрыск рода Арно, справа полуобнаженная монашка, слева исступленно хохочет другая, и вокруг — весь этот адский цирк, это дикое зверье рычит, визжит, мычит, как в самом низком и непристойном балагане!
На мгновение я испугался, что он не узнает меня, но он остолбенел от ярости, не от растерянности. Глаза расширились, как будто хотели меня поглотить; рот раскрылся, но оттуда не последовало ни звука. От неистовой злости его раздуло, точно лягушку из басни. Потому и голос, который наконец вырвался, удивительно напоминал кваканье:
— Это ты? Ты здесь?
Даже и сейчас он еще не все понял. Как? Неужто это и есть отец Коломбэн Сент-Аман, тот, с которым он состоял в переписке? Этот проходимец каким-то путем занял место представителя священного сана, а монахини, монахини... Но монахини-то как раз его и признают! Руки тянутся именно к нему, в мольбах, в молитвах. Даже Изабелла, бедная девочка, так сильно подурневшая за последнее время, — какое болезненное, тревожное личико, — даже и она глядела на этого проходимца, как на избавителя, слезы серебрились на ее маленькой прыщавой щеке, а рука уже тянулась вперед, к некоему предмету, спрятанному за кафедрой...
Он по-прежнему смотрел на меня, как бы не веря своим глазам, и это замедляло общий ход событий. Это меня не устраивало. Я сделал знак Изабелле отступить, а Перетте, которая, должно быть, все еще таилась подальше от глаз, занять свое место.
Арно уставился на меня так, будто один из нас не в своем уме:
— Ты — здесь? Как ты посмел? Как ты посмел?
— О, я смею поступать как мне вздумается. Так и вы сказали во время одной из наших встреч.
Тут я повернулся к сестрам, которые в любопытстве позабыли все свои восторги и теперь завороженно пялились на нас.
— Не предупреждал ли я вас, что за благородным лицом может скрываться отвратный лик? Тот, кто стоит перед вами, совсем не таков, каким себя выставляет.
Толпа подалась вперед, я остановил их мановением руки. Ливрейная охрана уже была оттеснена от своих хозяев. Архиепископ оказался отрезан — впрочем, я с удовлетворением отметил, что с места, где он стоял, он мог все отлично видеть, — епископ один стоял между мной и паствой.
Не верьте никому, кто скажет, что эта игра не стоит свеч. Чем дольше оттягиваешь удовольствие, тем оно слаще. Теперь я увидел страх в его глазах, — легкий, ибо он до сих пор как будто не верил глазам своим, но страх его возрастет. Позади епископа раздался чей-то вопль, кто-то рухнул. Паства снова заволновалась, пришла в движение: скоро эта рябь снова обратится волной. Я снял с себя крест за кожаный шнурок, поднял его перед собой. Затем положил его — как бы невзначай, — на край кафедры и приготовился к финалу.
♥
Должно быть, сейчас, подумала я, должна появиться Перетта. Я почувствовала, как голоса внизу притихли: в его речи возникла легкая заминка, которую никто, кроме меня, не заметил. Я могла бы оценить выбор момента: некоторое затишье, во время которого должна в последний и самый кульминационный момент появиться Нечестивая Монахиня. В отличие от меня, однако, он не все ставки делал на Перетту. Она была не основным звеном в его замыслах, просто неким художественным штрихом, без которого он мог бы преспокойно обойтись. Конечно, ему будет жаль, если она не появится; но, надеюсь, что это у него не вызовет особого подозрения. Он понимал, что Перетта слишком неуправляема, полагаться на нее невозможно. Я же была готова рискнуть собственной жизнью, отчаянно надеясь, что это не так. Епископ наступал, разъяренный до предела, забыв о всяческой предосторожности, обо всем вокруг. Он был высок, даже выше, чем Лемерль, и с моего насеста, когда поднимался по ступенькам к кафедре и плащ колыхался за его спиной, казался похожим на птицу, на черного журавля или черную цаплю. Дым от жаровни ел мне глаза, капли дождя затекали за шиворот, но я должна была видеть это противостояние. Я должна была, прежде чем сдвинусь с места, убедиться, должна была четко осознавать, что иного пути, кроме избранного, у меня нет.
