Лемерль отнял дорогое не только у меня, у нее тоже. За эти дни лицо Жермены осунулось, шрамы на бледной коже стали еще заметней. Она спит так же плохо, как и я. Я слышу в нашем дортуаре: притворяется, будто спит, но дыхание совсем неглубокое, и ворочается она судорожно, не так, как спящая.
Прошлой ночью перед всенощной я слыхала, как она что-то резко выговаривала Клемент, но очень тихо, слов было не разобрать. От Клемент не доносилось ни звука — я поняла, что та повернулась к Жермене спиной, — и все часы напролет от заутрени до предобеденной молитвы я слышала горькие затяжные рыдания Жермены, но подойти не смела.
Ну, а Лемерль... После дня, проведенного вместе на рынке, он не искал встреч со мной, и в меня мало-помалу стала закрадываться мысль, что Клемент не просто с ним спит, но, как видно, овладела его сердцем. Нет, не то чтобы это меня задевало. Мне уже давно наплевать, с кем он проводит ночи. Но Клемент злопамятна. И нас с Флер она никогда не жаловала. Страшно представить, какую власть может возыметь она над всеми нами, если Лемерль поддался ее чарам.
Я стирала белье в нашей прачечной, когда наконец он явился туда, явно в поисках меня. Я почуяла его; узнала стук его шагов по каменным плитам, а по звону шпор поняла, что он одет для верховой езды. Обернулась не сразу, погрузила охапку белья в один из чанов с кипящей водой, повернувшись спиной, не решаясь первой заговорить. Щеки мои пылали, но, должно быть, от пара, в прачечной было жарко, она вся была в белых клубах. Некоторое время он стоял молча, я чувствовала на себе его взгляд, но так и не обернулась, не сказала ни слова. Наконец он заговорил, в манере, которую, как он отлично знал, я терпеть не могла:
— Бесподобная гарпия! Надеюсь, я не помешал тебе в твоем рвении к чистоте? Уж если не благочестие, то, должно быть, именно чистота, прелесть моя, и составляет сущность твоего жизненного призвания.
Взяв палку, я перемешала белье и сказала:
— Боюсь, сейчас мне недосуг с тобой в игры играть. У меня много работы.
— Правда? Какая жалость. А ведь нынче базарный день.
Я замерла.
— Ну, собственно, лично у меня ехать на базар особых причин нет, — продолжал Лемерль. — В прошлый раз я с трудом перенес рыбную вонь и дух черни.
Тут я взглянула на него, даже не пытаясь скрыть боль в своем взгляде.
— Чего тебе нужно от меня, Ги?
— Ничего, моя Летунья, кроме твоего прелестного общества. Чего еще могу я желать?
— Откуда я знаю? Верно, Клемент могла бы меня тут просветить, — невольно сорвалось у меня с языка.
Я видела, как его передернуло; потом он с улыбкой спросил:
— Клемент? Это кто же такая?..
— Прекрасно ты знаешь кто, Лемерль. Она к тебе тайно по ночам бегает в сторожку. Уж мне ли не знать, что ты не способен долго продержаться, чтоб с кем-нибудь не переспать.
С невинным видом он пожал плечами:
— Небольшое развлечение, только и всего. Ты не поверишь, до чего мне опротивела эта церковная жизнь. Кстати, Жюльетта: девица эта уже успела мне надоесть.
Что ж, вполне в его духе. Я сдержала нежелательную усмешку. А ведь в таком месте, как наше, утаить что-либо не просто, даже Мать Изабелла не до такой степени наивна, чтобы не заметить и не заклеймить разврат.
— Все выйдет наружу, можешь не сомневаться. Клемент не из тех, кто умеет держать язык за зубами. Непременно проговорится.
— А ты — нет, — сказал он.
Он по-прежнему не сводил с меня глаз, и под его пристальным взглядом мне стало не по себе. Я подлила еще воды в чан, уставившись на взвившийся над щелоком пар. И собиралась подлить еще воды, чтобы крахмалить белье, но Лемерль взял у меня из рук кувшин с водой и очень тихо поставил его на пол.
— Не мешай! — бросила я как могла резко, чтобы унять дрожь в голосе. — Само белье не постирается!
— Пусть его стирает кто-то другой. Мне нужно с тобой поговорить.
Я обернулась, взглянула ему прямо в глаза:
— О чем? Что тебе еще может от меня понадобиться, разве ты не все у меня отобрал?
Лемерль изобразил на лице обиду:
— Почему ты все сводишь к моим надобностям?
Я рассмеялась:
— Так было всегда!
Ему это не понравилось, я это предвидела. Поджал губы, глаза сверкнули; вздохнул, покачал головой:
— Ах, Жюльетта, Жюльетта! Ну отчего так враждебно? Если бы ты только знала, как сурово мне пришлось в последнее время. Совсем один, поделиться не с кем...
— Жалуйся Клемент, — оборвала я его.
— Почему не тебе?
— Ты хотел мне что-то сказать? — я потянулась за палкой, чтоб потолочь белье. — Вот и скажи, где ты прячешь Флер!
— Ну нет, любимая! — с тихим смешком проговорил он. — Виноват!
— Уж это точно! — отрезала я.
— Нет, кроме шуток, Жюльетта...
Я сняла плат, чтоб удобней было стирать; кончиками пальцев он провел мне по изгибу шеи.
— Мне нужно, чтобы я мог тебе доверять. Больше всего на свете я хочу, чтобы вы с Флер были вместе. Едва я закончу здесь свои дела...
— Закончишь? Когда?
— Надеюсь, что скоро. Замкнутое пространство чуждо моей натуре.
Я вылила еще кувшин воды в чан, громадной лавиной взметнулся душный пар. Еще немного поколотила белье, прикидывая, что он задумал на этот раз.
— Должно быть, очень они для тебя важны, — сказала я наконец. — Эти твои дела.
— Ты так думаешь? — насмешливо бросил он.
— Не для того ведь, чтоб дурить мозги монашкам, ты забрался в эту глушь!
— Возможно, ты и права, — сказал Лемерль.
Я взялась за деревянные щипцы, подцепила ими из чана белье, перекинула в корыто с крахмалом.
— Ну, говори! — я повернулась к нему с щипцами в руках. — Зачем ты здесь? Что тебе здесь надо?
Он шагнул ко мне и к моему изумлению очень нежно поцеловал меня в лоб.
— Дочь твоя на рынке, — мягко сказал он — Хочешь с ней повидаться?
— Только без шуток!
Я опустила щипцы, рука моя дрожала.
— Без шуток, Летунья! Обещаю.
Флер поджидала нас на краю мола. Хоть нынче и был рыночный день, на сей раз торговки рыбой и ее повозки не было видно. Теперь при Флер был седой старик, по виду крестьянин, в приплюснутой шляпе и куртке из грубой шерсти, рядом сидели ребятишки, пара мальчуганов. Интересно, куда подевалась та жена рыбака; по-прежнему ли живет у нее Флер или же все это уловка, чтоб сбить меня с толку. А, может, теперь ее опекун этот седой? Он ни произнес ни слова, когда я подошла к Флер и обняла ее. Его пустые молочно-голубые глаза не отразили ни малейшего любопытства. Он то и дело прикладывался к кусочку лакрицы, немногочисленные уцелевшие зубы окрашивались коричневатым соком. Кроме челюстей все остальное в нем оставалось недвижимым. Судя по всему он был глухонемой.
