Так стараться не стоило, потому что у Капиторы был один объект – возлюбленная короля моя сестра Мари. Думаю, дурочку притащили ко двору именно с этой целью – поднять на смех Мари, доказать, что моя сестра (и я заодно) уродины по сравнению с этими дебелыми тумбами, подбородки которых не помещались на груди. Придворные дамы, ощущая свою ущербность из-за острого язычка и свободомыслия Мари, а также свою неуклюжесть рядом с живостью и гибкостью возлюбленной короля, с удовольствием поддерживали нападки мерзкой уродины. Ободренная всеобщей поддержкой, она удвоила нападки.
Я не могла не показать свои творения Мари. Та сначала ужаснулась:
– Ты попадешь в Бастилию!
– Никто не должен догадаться, что это рисовала я. Нужно подумать, как это сделать всеобщим достоянием.
– Я сделаю, давай, – протянула руку Мари.
У меня внутри шевельнулось сомнение, но кто сможет доказать, что это моих рук дело? Вот сейчас только смою сажу с пальцев, и я чиста. Никто никогда не видел, чтобы Гортензия Манчини рисовала. Иногда полезно скрывать свои таланты.
На следующий день двор гудел, как растревоженный улей, все пересмеивались, кося глазами то на шутиху, то на дона Хуана, то на короля. Дамы прятали смех за веерами, кавалерам было несколько сложней, в тот день они слишком часто покашливали в кулаки, словно двор охватила невиданная эпидемия острого респираторного заболевания.
Мы с Мари вовремя сообразили, что тоже нужно прятаться за веерами, чтобы не возбудить подозрения.
Когда шутиха подошла к королеве, дабы сделать очередной нелепый комплимент, по залу пробежал уже не смешок, а настоящий смех и легкие возгласы:
– Похоже!
Королева возмутилась:
– Что происходит? Что смешного?!
Прошло немало времени, пока ей, наконец, удалось добиться, чтобы показали шаржи на Капитору. Рисунка, изображающего инфанту, не видно. Мари шепотом пояснила:
– Он у короля…
Анна Австрийская разглядывала шарж, разрываясь между яростью и желанием залиться смехом. Я постаралась, рисунок получился не только едким, но и смешным, особенно тот, где Капитора в виде макаки.
И все же королевский гнев взял верх:
– Кто позволил себе нарисовать эту гадость?!
Я с трудом удержалась, чтобы не присесть в реверансе:
– Я, Ваше Величество. Еще хотите? Я могу.
Пришлось, как и остальным, опускать взгляд в пол и прятать улыбку за заходившим ходуном веером.
– Еще есть?
– Нет, Ваше Величество, – услужливых подлецов при дворе всегда было много.
Возмущенная королева поспешила покинуть зал, отговорившись внезапной мигренью. И снова я с трудом сдержалась, чтобы не наговорить гадостей уродине, это выдало бы меня с головой. Напротив, постаралась остаться как можно незаметней.
А моя сестрица использовала ситуацию сполна, я услышала, как она прошептала королю:
– Ваше Величество, неужели вы оставите эту… эту… фи! при дворе? Неужели ее глупость и уродство не оскорбляют ваш взор? Если вы ее оставите, предупредите меня, чтобы я могла уберечься от ее нападок, не появляясь, пока она здесь.
В голосе Мари были почти слезы. Конечно, между моей сестрой и дурочкой король выбрал возлюбленную.
Едва не разразился дипломатический скандал, потому что шутиха не сразу выполнила требование короля покинуть двор. На следующий день мы с Мари разыграли целый спектакль. Завидев это нелепое существо ковыляющим на прогулке в парке и понимая, что сейчас последуют новые нападки, мы, не сговариваясь, повернули обратно.
Король заметил удалявшуюся пассию, окликнул:
– Мадемуазель Манчини, куда вы?
– Ваше Величество, – в голосе и глазах Мари стояли слезы, – там эта…
Я не упустила возможности внести свою лепту, зашептала:
– Ваше Величество, у нее пена изо рта. Вдруг она кусается?
Пены, конечно, не было, но чудовище не чистило зубы, и постоянный белесый налет в углах рта имелся.
– Что?! – Людовик оглянулся на шутиху, сегодня разодетую во все красное, видимо, ради нанесения нам какого-то удара, рассмеялся:
– Что вы, право, она безобидна.
В голосе короля раздражение, но я уверена, что не против Мари, а против дурочки.
Мари поддержала мои старания:
– Возможно, она и безопасна, но мы лучше удалимся. Простите, Ваше Величество…
Прогулка короля была испорчена, и на следующее утро шутиху при дворе уже не видели.
Кардинал попытался внушить нам с Мари, что мы едва не вызвали дипломатический скандал:
– Вы понимаете, какой отклик при испанском дворе вызовет ваше поведение?!
Я старательно хлопала глазами:
– Сначала привозят гадких уродцев, оскорбляющих приличных дам, а потом обижаются, когда мы избегаем общества этих уродин.
Дядюшка внимательно посмотрел на меня:
– Мадам, мне совсем не нравится вольность вашего поведения и ваших высказываний.
– Простите, Ваше Преосвященство, других не имею.
– Что?! Что вы себе позволяете?
В моих глазах задрожали старательно выдавливаемые слезы, голосу тоже удалось придать нужный тембр:
– Ваше Преосвященство, эта уродина говорила гадости и угрожала мне, удивительно ли, что я постаралась ее избегать? А Мари она и вовсе поносила при всех. Если таков весь испанский двор…
Мазарини устало вздохнул:
– Одна женская глупость способна разрушить тысячу часов кропотливых дипломатических усилий. Постарайтесь не появляться при дворе, пока дон Хуан со своей шутихой здесь.
Мы с Мари, не сговариваясь, залились слезами. Дядя, как и большинство мужчин, не переносил женские слезы, он буквально взвыл:
– Ну, что еще?!
Мы заверещали наперебой:
– Вместо того чтобы удалить уродину, вы удаляете своих собственных племянниц!
– Если бы была жива наша мать, она бы такого не допустила!
Кардинал откровенно смутился. Капитора и впрямь оскорбляла Мари при всех, никто не знал, что шаржи – наших рук дело, обвинить нас не в чем, получалось, что нас наказывали несправедливо.
– Ну, ладно, ладно. Его Величество уже распорядился, чтобы шутиха уехала.
– Когда?!
– Кажется, сегодня, сейчас.
– Дядюшка, позвольте удалиться? – слезы мгновенно высохли. Упустить возможность поерничать над Капиторой в последний раз мы не могли.
Получив разрешение удалиться, поспешили во двор Пале-Рояля.
Вовремя, успели застать отъезжающую Капитору.
