– Сулейман, исполни мою последнюю волю…
Роксолана молча кусала губы, собираясь с духом и силами.
– Говори, исполню.
Султан, кажется, понял, о чем пойдет речь. Хочет вернуться в свою веру, хочет креститься… Обещал исполнить, не мог не сделать этого, последняя воля умирающего человека священна во всех религиях.
Но если Хуррем крестится, ей рая не видать, тогда они никогда не встретятся, никогда в вечности. Это несправедливо! Почему судьба столь несправедлива к этой женщине, к нему?!
Хуррем столько сделала доброго для тех же стамбульцев, но они всегда распускали о ней гадкие слухи, лечились в построенных ею больницах, обедали в столовых, которые содержала она, набирали воду в фонтанах, построенных на ее деньги… да мало ли что? И все равно верили, что она ведьма.
Ей приписали все казни, о которых и не знала, ее обвинили во всех бедах султанской семьи, она уже давно перестала завоевывать хорошее отношение горожан, просто строила и давала деньги на содержание больниц, столовых, имаретов, мечетей и медресе, просто оплачивала новые арыки с водой и ремонт обветшалых крыш рынков, дороги и посадки…
Правильно делала, тот, кто ждет благодарности за свои благодеяния, не достоин похвалы Аллаха…
Мысль об этом вернула Сулеймана к действительности. Неужели она всю жизнь расплачивается за то, что сменила веру?! Никогда об этом не упоминала, никогда не жалела, а он никогда не задумывался. Хуррем хорошая мусульманка, даже хадж совершила, о чем все вокруг тут же забыли…
На ее шее билась тоненькая синяя ниточка, а еще Роксолана пыталась проглотить комок, вставший в горле, чтобы произнести эту самую последнюю волю…
Он столько раз, особенно в последние мучительные недели, твердил, что готов ради нее на все, твердил не только ей и себе – твердил всем вокруг, и Богу во время молитв тоже! И вот пришло время решать. Действительно ли он готов?
И вдруг понял, что его пугает только одно: они могут расстаться не только в земной жизни, из которой она скоро уйдет, но и в вечной тоже. Спасти ее душу для нее означало ему потерять ее же навсегда. Разве он, Тень Аллаха на Земле, мог отпустить ее в вечность не как мусульманку, а как неверную?!
– Сулейман, обещай мне…
О Аллах! Выбора нет.
– Говори, обещаю.
– Ты… казнишь того сына, который… который восстанет против законной власти… обещай.
– Что?!
Чего угодно ожидал: что попросит сделать выбор в пользу ее любимца Баязида, что потребует отменить закон Фатиха, против которого боролась всю жизнь, пока была с ним рядом, что попросит позвать христианского священника… чего угодно, но только не этого!
Хуррем, которая только и знала, что твердила о жестокости закона Фатиха, доказывала, что братьев можно обязать жить в дружбе, теперь требовала обещать казнить одного из сыновей?
– Они должны… знать об этой воле… – Роксолана говорила уже с трудом, чувствовалось, что воздуха не хватает, как не хватает и сил. – Обещай… казнить…
– Обещаю.
Она прожила еще день.
В султанские покои ночью тайно привели человека, укутанного в ткани, словно в кокон. Лишь один из дильсизов это заметил, чуть покоробило: султанша умирает, а у Повелителя женщина? Но кто вправе осуждать султана?
Но этого же человека провели тайным ходом в комнаты султанши. Ясно, небось женщина-христианка.
Дильсиз был прав и неправ одновременно. Не женщина, но христианин.
Когда ткани оказались сброшены, Роксолана тихо ахнула:
– Отец Иов…
– Я, госпожа. Как вас при крещении назвали?
– Настя…
Сулейман, лично приведший необычного гостя, круто развернулся и вышел вон. Он сделал для своей Хуррем самое большее, что мог вообще сделать. Теперь они никогда не встретятся в вечности. Но если это нужно, чтобы ее душа нашла успокоение, он готов пожертвовать спокойствием своей души…
Немного погодя закутанную фигуру провели обратно к султану.
Однако человек сразу не ушел, он сделал шаг к Сулейману и подал что-то, завернутое в тряпицу. Все происходило молча. Когда за необычным гостем закрылась дверь, султан осторожно тряпицу развернул. В ней лежал тот самый крошечный крестик…
Но ведь крестик у христиан должен быть на шее! Не крестилась?! Или не рискнули оставить?
Роксолана с трудом приоткрыла глаза, когда он подошел и присел на постель. Спросить не решился, но ее пальцы дрогнули, сжимая его руку, белые губы прошептали:
– Спасибо… за все спасибо…
– Мы встретимся с тобой там… встретимся… подожди меня…
– Нет… меня в рай не пустят… живи долго…
По лицу сильного мужчины, самого сильного правителя огромной империи текли бессильные слезы. От него уходила в вечность та, дороже которой не было столько лет, его Хуррем, его любимая женщина…
Она сделала еще несколько тихих вздохов, и глаза закрылись.
Насти Лисовской, Роксоланы, Хуррем, всесильной султанши Османской империи, любимой жены султана Сулеймана, не стало.
Умерла ли она крещеной? Бог весть…
Когда позже ее дочь попыталась разыскать отца Иова, то не нашла, сказали, мол, вернулся на родину, как и собирался. Но и отправленные следом тоже не нашли, затерялся монах на земных просторах, а с ним и тайна султанши.
Михримах прибежала сразу, как только Чичек сообщила ей о смерти матери. Сулейман еще сидел, потерянный, поникший.
– Отец…
Он поднялся, сделал знак, чтобы вышла в тайный ход. Там вдруг протянул что-то небольшое, завернутое в тряпицу:
– Положи это ей в последнюю минуту, только так, чтобы никто не видел.
– Что это?
Михримах взялась за тряпицу, отец остановил:
– Не разворачивай, просто положи. Это только ее.
Сулейман выполнил последнюю волю своей Хуррем.
Через два года после ее смерти шехзаде Баязид все же поднялся против старшего брата шехзаде Селима. Султан принял трудное, но единственно возможное решение: он выделил Селиму достаточно войска для подавления этого бунта.
Баязид проиграл сражение, но сумел бежать к шаху Тахмаспу, забрав с собой четверых сыновей, оставив крошечного пятого в Бурсе.
Сулейман не стал преследовать сына у Тахмаспа, но и оставлять его на свободе тоже не стал. Остальное решили деньги: то, что нельзя завоевать, можно купить. Тахмасп, получив достаточную сумму, просто продал своего почетного гостя.
Перед этим Баязид написал отцу не одно покаянное письмо, умоляя простить и клянясь в верности. Прощен не был. Закон Фатиха должен был быть выполнен.
«Любой, кто восстанет против законной власти, должен быть уничтожен, будь это даже мой брат…»
