– О чем?
– Я прошу допускать к лечению только тех, кто будет сознавать, сможет ли помочь и что в случае ошибки дорого за таковую заплатит.
– Хорошо, – мрачно согласился султан.
С того дня каждый новый лекарь, которого приводили или привозили в Стамбул ретивые доброжелатели, а чаще – недоброжелатели, выдерживал долгую и обстоятельную беседу с самим Хамоном.
Иосиф Хамон рассказывал очередному лекарю, уверенному в своем умении, о том, как чувствует себя больная, каковы проявления болезни, какие симптомы налицо и какое лечение применено. А потом объяснял, что ждет рискнувшего взяться за лечение и не сумевшего спасти…
К чести лекарей большинство, едва услышав симптомы болезни, разводили руками:
– Все в божьей воле. Едва ли можно помочь…
Самых ретивых останавливало напоминание, что они либо вылечат султаншу, либо умрут с ней вместе.
Один из очередных кудесников высказался откровенно:
– Это болезнь, которая съедает любого, кто имеет несчастье ею заболеть. Спасения нет, ни к чему и пытаться лечить.
Сулейман пожертвовал огромные суммы мечетям, раздал бедным, в Фонд султанши, но это не помогало.
День и ночь за ее избавление молились, молился и сам султан. Он забросил все дела, забыл о том, что существует охота, война, вообще что-то за пределами гарема, где в страшных мучениях умирала его любимая женщина.
Время поделилось пополам, Сулейман то молился, умоляя Аллаха не отнимать Хуррем, а если уж это невозможно, не мучить ее так, то сидел у постели любимой, держа ее бледную, исхудавшую руку и умоляя Всевышнего о том же.
Смотреть на мучения, не имея возможности помочь, становилось с каждой минутой все тяжелее. Страшная болезнь действительно съедала Роксолану изнутри, она стискивала зубы, чтобы не кричать от невыносимой боли, по щекам катились невольные слезы… Одурманенная опиумом, невольно стонала, но все чаще отказывалась от обезболивания, чтобы быть в сознании.
Это было очень тяжело, Сулейман старался делать вид, что все поправимо, что вот еще какое-то средство попробуют, оно непременно поможет. Пока Роксолана была в полузабытьи, он просто сидел рядом, держа за руку и вспоминая прожитые с ней дни, терзался от того, что она в эти часы мыслями не с ним, а где-то в облаках.
Отчаянно цеплялся за последнюю надежду на чудодейственные средства лекарей, но те разводили руками:
– Нет, помочь нельзя.
Однажды во дворце появился огромный черный человек, закутанный в тряпье непонятного вида и расцветки, объявил, что лекарь. Когда попытались заступить путь, уж слишком был страшен его вид, произошло что-то невиданное: человек сделал жест рукой – и здоровенные дильсизы, способные скрутить и быка, отлетели к стенам, словно листы, сорванные ветром с дерева. Остальные, включая самого султана, оказались на время просто обездвижены.
Человек прошел в покои султанши, остановился у двери, немного постоял, словно к чему-то прислушиваясь, а потом произнес:
– Время этой женщины закончилось. Ничто не поможет. Не мешайте ей.
Никто не мог вспомнить, как он вышел, вообще куда девался.
Очнувшись, все долго читали молитвы, удивительно, но страха не было, словно явился какой-то посланник, чтобы сообщить, что султанше пора покинуть этот мир.
Сулейман пытался понять главное – был ли это страшный Джабраил, не за Роксоланой ли приходил посланник ада? Пришедший мулла отрицательно покачал головой:
– Нет, здесь все чисто…
Тогда султан вспомнил, что приглашал какого-то арабского лекаря-провидца. Он должен прийти с караваном, может, это он? Человека и впрямь нашли в караван-сарае, где стояли верблюды арабов, он не назвал своего имени, но повторил, что помочь султанше уже нельзя, не стоит мучить.
– Повелитель, – Хамон тяжело вздохнул, – может, этот араб прав, не стоит мучить султаншу, ее дни сочтены?
– Да…
– Но она отказывается принимать настойку, которая облегчает боль. Поговорите…
– Да…
Она уже давно поняла, что не выкарабкается. Не помогут ни вода, ни отвары, ни настои. Разве что опиумная настойка заглушала боль, но она заглушала вообще все. Проваливаться в бессознательное состояние и даже просто привыкать не хотелось. Роксолана видела тех, кто глушил боль опиумом, его требовалось все больше, и человек уже не мог обходиться без такой подпитки. А это равносильно смерти, разница только в том, что находишься в полусне.
Когда Чичек снова подала такую настойку, султанша покачала головой:
– Нет.
– Но вам же больно, госпожа!
Заки-эфенди говорил Сулейману, что султанше не просто больно, а невыносимо больно.
Сулейман подошел к постели жены ближе, Чичек поспешно отступила, отдав в его протянутую руку чашу со снадобьем.
– Хуррем, выпей, тебе станет легче. Не мучай себя, никто не осудит, и Аллах тоже. Это заглушит боль, Хамон так сказал.
Она с трудом разлепила губы, сдержала стон и слезы, выступавшие на глазах, постаралась вдохнуть и выдохнуть, чтобы иметь возможность хоть что-то произнести. На лбу от усилий выступил пот.
– Мне слишком мало осталось, чтобы тратить последние часы на забытье…
Говорила с трудом, голос невольно дрожал, а дыхание было хриплым. И все же не позволила стонам вырваться из уст: если мучается она, совсем не обязательно мучить близких людей.
– Я хочу… умирать в сознании… хочу видеть вас, слышать, запомнить…
– Но ты же гонишь нас всех?! – удивился султан.
– Не хочу, чтобы вы запомнили меня вот такой страшной…
– Хуррем, я навсегда запомню тебя такой, какой ты была в первую ночь: трепетной девочкой, которая не знала, как себя вести с мужчиной.
– Мы были счастливы…
Слезы все-таки катились из глаз, но теперь Роксолана не боялась их, никто не сможет сказать, что это слезы боли и слабости, пусть думают, что слезы радости.
– Сулейман, прошу тебя, позволь испытать такое же счастье Хюмашах. Не отдавай ее замуж за того, кого она не любит.
Он нахмурился, если честно, то совсем забыл о намерении относительно внучки.
– Обещаю. Что это у тебя?
Чичек в ужасе замерла, потому что перед самым приходом Повелителя ее госпожа доставала крестик и тот остался в руке… нужно было осторожно вынуть, но служанка не решилась делать это при султане. Что теперь будет?!
Он смотрел на крестик, потом поднял глаза на жену. Она встретила взгляд спокойно.
– Ты… крестилась?
– Нет, хороший человек привез из Иерусалима, с Гроба Господня, в благодарность за имарет и странноприимный дом…
Дыхание сбилось, снова накатила боль. Но она сделала усилие: нельзя умирать, не сказав последнюю волю…
