– Знаю.
– У меня мелькнуло в голове: «Никто не расстроится», и я не убрала педаль с газа, но потом все же свернула. Только… было слишком поздно.
– Смотри.
Как только она произносит это слово, я вижу, что мы снова в больничной палате. Она ослепительно-белая – или это от яркого света? – а вокруг моей кровати столпились люди.
Я парю над всем этим, глядя на них сверху вниз.
Я вижу Джонни, со скрещенными на груди руками, нервно расхаживающего туда-сюда. Губы у него сжаты. Марджи тихо плачет, прижимая ко рту носовой платок, а моя мать выглядит измученной. Близнецы тоже здесь, стоят рядышком. Я вижу слезы на глазах Лукаса и сердито выпяченный подбородок Уильяма. Они выглядят какими-то блеклыми, как будто немного стертыми.
Эти мальчики за свою короткую жизнь слишком много времени провели в больницах. Мне жаль, что из-за меня они снова здесь.
– Мои мальчики, – говорит Кейт, и нежность в ее голосе отвлекает меня. –
Будут ли они меня помнить? – Она произносит это так тихо, что я сомневаюсь, не показалось ли мне. А может, я читаю ее мысли – у близких людей такое бывает.
– Хочешь об этом поговорить?
– О моих мальчиках, которые растут без меня? Нет. – Она качает головой; светлые, серебристые волосы колышутся в такт ее движению. –
Что тут можно сказать?
Между нами повисла тишина. Из плеера на прикроватной тумбочке доносится песня; звук такой тихий, что я едва его слышу. «
Здравствуй, тьма, друг старый мой…»
Потом слышатся голоса:
– Пора… безнадежно…
– Температура нормальная… отключите вентиляцию.
– Мы удалили шунт, но…
– Дренаж…
– Самостоятельно, посмотрим…
Мужчина в белом почему-то внушает мне страх. Я дрожу, когда слышу его слова:
– Вы готовы?
Они говорят о моем теле, обо мне, о том, чтобы отключить меня от аппаратуры жизнеобеспечения. Они здесь, мои друзья и родные, они будут смотреть, как я умираю.
– Ты дышишь, – говорит Кейт. –
Пора. Ты хочешь вернуться?
Я понимаю. Этот момент назревал. Я вижу это со всей ясностью, удивляясь, что не понимала раньше.
Я вижу, как в больничную палату входит Мара. Она такая худенькая и хрупкая. Мара подходит к Джонни, и он обнимает ее одной рукой.
– Ты ей нужна, – говорит мне Кейт. –
И моим мальчикам. – Ее голос дрогнул, и я знаю, как глубоки ее чувства. Я обещала быть рядом с ее детьми, и не смогла сдержать слово. Я чувствую, как мой старый враг – тоска – просыпается где-то глубоко внутри и выплескивается наружу.
Они меня любят. Я вижу это даже отсюда, из своего туманного мира. Почему я была слепа, когда стояла рядом с ними? Может, мы замечаем только то, что хотим? Я действительно жажду все исправить – свои ужасные, эгоистичные поступки. Исправить и получить шанс стать другой. Лучше.
И я люблю их. Как случилось, что все эти годы я была убеждена, что неспособна любить, если моя любовь так глубока? Я поворачиваюсь, чтобы сказать это Кейт, и она улыбается мне. Моя лучшая подруга – длинные светлые волосы, густые ресницы и улыбка, которая освещает комнату. Моя вторая половинка. Девочка, которая много лет назад взяла меня за руку и не отпускала, пока могла.
В ее глазах словно отражается вся наша жизнь: танцы под нашу музыку, прогулки на велосипедах в темноте, посиделки на стульях на пляже, разговоры и смех. Она в моем сердце – та, которая позволяет мне летать и одновременно служит мне якорем. Неудивительно, что без нее я сошла с ума. Она – тот цемент, который скрепляет нас.
– Попрощайся со мной, – тихо говорит Кейт.
В больничной палате – теперь она кажется очень, очень далекой – я слышу, как кто-то, наверное врач, говорит:
– Кто хочет что-нибудь сказать?
Но я теперь слушаю Кейт.
– Я всегда буду с тобой, Талли. Всегда. Подруги, вопреки всему. На этот раз ты не перестанешь верить.
Я действительно перестала верить – в нее, в себя, в нас. Во все.
Я смотрю на нее, вглядываюсь в ее лицо, которое знаю не хуже своего.
– Когда кто-то толкнет тебя или скажет, что дело не в тебе, или когда заиграет наша музыка… Прислушайся, и ты услышишь меня. Я всегда буду с тобой в твоих воспоминаниях.
Я знаю, что она права. Возможно, я всегда это знала. Ее нет. Я потеряла ее уже давно и до сих пор не знаю, как отпустить ее. Как отпустить свою вторую половинку? Но я должна ради нас обеих. Теперь я понимаю. Но не могу вымолвить ни слова.
– Ах, Кейти… – Слезы обжигают мои щеки.
– Видишь? – говорит она. –
Ты прощаешься.
Она придвигается ко мне, и я чувствую исходящее от нее тепло, а потом – словно прикосновение пламени – ее кожа касается моей, которая покрывается мурашками; волосы на затылке встают дыбом.
– «Давай просто расстанемся, Джек, – напевает она. –
Начни новую жизнь»
[26]
.
Музыка. Как же без нее!
–
Я тебя люблю, – говорю я, и этого оказывается достаточно. Любовь не исчезает, теперь я это понимаю. –
До свидания.
И с этим словом, идущим от самого сердца, я снова погружаюсь в темноту.
Я вижу себя словно издалека. Мне больно, очень болит голова, боль ослепляет меня – такая она сильная.
Двигаться. Ко мне возвращается старое слово, которое я когда-то знала. Передо мной черный бархатный занавес. Я за кулисами – наверное. Где-то там яркий свет…
Я должна встать и идти, но я очень устала.
Тем не менее я пытаюсь. Встаю. Каждый шаг отдается болью в спине, но я не позволяю боли меня остановить. Там, на сцене, горит свет. Яркий луч, словно от маяка, вспыхивает и указывает мне путь, а потом опять гаснет. Я все иду, продираюсь вперед. Мысли мои путаются, и я даже не знаю, кому молюсь. А потом передо мной вдруг начинает расти холм; он возникает прямо из темноты.
Я никак не могу на него подняться.
Откуда-то издалека до меня доносится голос:
– Очнись, Талли, пожалуйста…
И обрывки песни – что-то о сладких снах, – которую я почти узнаю.
Я пытаюсь сделать еще один шаг, но мои легкие горят от напряжения; боль охватывает все тело. Ноги меня больше не держат, и я падаю на колени; удар так силен, что от сотрясения решимость моя пропадает.
