Я ни с кем не общалась. Была тихой. Улыбалась.
Время там текло как-то странно. Я помню, что листья стали разноцветными и посыпались на землю, но это был единственный признак перемен. Однажды, после очередной шоковой терапии, я сидела в «игровой комнате» – думаю, ее называли так из-за шахматных досок на столах – в инвалидной коляске и смотрела в окно. Мои руки начинали дрожать, и я старалась скрыть это от всех.
– Дороти Джин?
Никогда еще голос моей матери не звучал так ласково. Я медленно повернулась и подняла голову, чтобы увидеть ее.
Кажется, она похудела, а волосы были уложены с такой тщательностью, что напоминали шлем. На ней была длинная клетчатая юбка, строгий джемпер с круглым воротником и очки в темной роговой оправе. Обеими руками она сжимала ремешок сумки. В этот раз руки у нее были в перчатках.
– Мамочка, – сказала я, изо всех сил стараясь не заплакать.
– Как ты?
– Лучше. Клянусь. Можно мне теперь домой? Я буду хорошей.
– Врачи говорят, что можно. Надеюсь, они не ошибаются. Я не могу поверить, что ты больна так же, как все эти люди, которые здесь лечатся. – Она оглянулась и нахмурилась.
Вот почему мать надела перчатки – боялась подхватить безумие. Мне следовало радоваться, что она рискует прикасаться ко мне, дышать одним воздухом со мной. И я пыталась радоваться. Действительно радовалась. Я вежливо попрощалась с доктором, пожала руку Хелен и попыталась улыбнуться, когда та сказала матери, что была рада со мной познакомиться. Потом я пошла вслед за матерью в ее большой синий «крайслер» и скользнула на кожаное сиденье. Мать тут же закурила, а когда стала отъезжать, пепел посыпался прямо на пол. Так я поняла, что она расстроена. Вообще-то моя мать не терпела грязи.
Подъехав к дому, я словно увидела его впервые. Таким, каким он был на самом деле. Одноэтажное строение, имитация сельского дома на ранчо – флюгер в виде лошадиной головы, двери гаража, похожие на вход в амбар, и резные узоры вокруг окон. Перед домом металлическая фигурка жокея с черным лицом, а в руках у него плакат: «Добро пожаловать».
Все это было ложью, которая бесстыдно торчала из этого параллельного мира. Но стоит заметить ее, и ты уже изменился. Не видеть ложь теперь невозможно.
Мама не позволила мне выйти из машины на подъездной дорожке. Только не на открытом месте, где меня могут увидеть соседи.
– Сиди тут, – прошипела она, захлопывая дверцу, и открыла ворота гаража.
Когда мы заехали внутрь, я вышла. Потом из полутьмы гаража попала в нашу ярко освещенную, просторную гостиную, оформленную в футуристическом стиле. Потолок в ней был высоким, и на нем были нарисованы крошечные разноцветные скалы. Громадные окна выходили на бассейн на заднем дворе, в полинезийском стиле. Камин в стене устроен из больших белых камней. Мебель изящная, будто посеребренная.
Отец стоял у камина, одетый в неизменный костюм а-ля Фрэнк Синатра – в одной руке бокал с мартини, в другой сигарета «Кэмел». Настоящие американские сигареты – такие курил Джон Уэйн – герой вестернов. Он смотрел на меня сквозь свои очки в черепаховой оправе.
– Значит, ты вернулась.
– Врачи говорят, она в порядке, Уинстон.
– Правда?
Мне следовало сказать этому ублюдку, чтобы он заткнулся, но я молчала, увядая словно цветок под его жестким взглядом. Я знала, какую цену придется заплатить за скандал. И кому принадлежит власть в этом доме. Не мне.
– Господи, она плачет.
Я даже не осознавала этого, пока он не сказал. Но не издала ни звука.
Теперь я знала, что от меня требуется.
После возвращения из психушки я превратилась в неприкасаемую. Я сделала то, что считалось немыслимым – закатила сцену, расстроила родителей, – и после этого меня стали считать чем-то вроде опасного животного, которому позволено жить по соседству на прочной цепи.
Сегодня в таких шоу, как у тебя и доктора Фила, советуют рассказывать о своих душевных ранах и том грузе, который ты несешь. В мое время все было наоборот. О некоторых вещах никогда не говорили вслух, и мой нервный срыв случился именно по этой причине. В редких случаях, когда мать в разговорах случайно касалась моего пребывания в больнице – она вообще-то старалась избегать этой темы, – то называла это время каникулами. Мать посмотрела мне в глаза и произнесла слово «больница» один-единственный раз – в день моего возвращения.
Я помню, что в тот вечер накрывала на стол, пытаясь ничем не огорчить родителей. Я медленно повернулась к матери, которая на кухне что-то готовила в глубокой сковородке. Кажется, это был цыпленок по-королевски. Ее волосы, по-прежнему каштановые – думаю, крашеные – были уложены аккуратными локонами; такая прическа вряд ли украсила бы любую женщину. Ее лицо нельзя было назвать красивым – немного мужское, с высоким лбом и резкими скулами. Она носила очки «кошачий глаз» в черной роговой оправе. В ней не было ни капли нежности.
– Мама? – тихо сказала я и подошла к ней.
Она подняла голову и посмотрела мне в глаза.
– Есть такая поговорка, Дороти Джин: свои беды превращай в победы.
– Но он…
– Хватит, – оборвала меня она. –
Я больше не желаю об этом слышать. Ты должна забыть. Забудь обо всем, и совсем скоро ты снова научишься улыбаться. Как я. – Ее глаза за линзами очков широко раскрылись. Взгляд стал просительным. –
Пожалуйста, Дороти. Твой отец этого не перенесет.
Я не могла понять, то ли она действительно хотела мне помочь, но не понимала как, то ли ей было все равно. Одно я знала точно: если еще хоть раз я скажу правду, каким-либо образом продемонстрирую свои страдания, отец избавится от меня и она его не остановит.
А в мире были места и похуже того, куда поместили меня. Теперь я это знала. В больнице о них рассказывали дети с пустыми глазами и трясущимися руками – о ваннах с ледяной водой и кое о чем похуже. О лоботомии.
Я понимала.
В ту ночь, даже не переодевшись, я забралась в постель и уснула глубоким и беспокойным сном.
Конечно, он меня разбудил. Должно быть, он ждал все это время. Пока я отсутствовала, его злость росла, расправляла щупальца, опутывая буквально все – я видела, что она уже душит его самого. Я оскорбила его своей «ложью».
И он преподаст мне урок.
Я сказала ему, что мне жаль, – и это было ошибкой. Он прижег меня сигаретой и приказал заткнуться. Я молча смотрела на него. Это его разозлило еще больше – мое молчание. Но другого оружия у меня не было. Ты помнишь, я выучила урок. Я не могла ему помешать мучить меня, но когда в ту ночь он посмотрел мне в глаза, то увидел и нечто новое. Я могла его выдать.
