– Ты прячешься от меня.
– Да. В точку. Вы, мертвые, все замечаете.
Я чувствую, как она приближается ко мне – словно свет от костра. Непроглядную тьму перед моими глазами рассеивают, вспыхивая, желто-белые точки, похожие на крошечные звезды. Я чувствую лавандовый аромат духов и… запах марихуаны.
Я отшатываюсь.
– Открой глаза.
Ее решительный голос преодолевает мое упрямство. Я подчиняюсь ее просьбе и, еще не видя плаката с Дэвидом Кассиди и не слыша, как Элтон Джон поет про дорогу из желтого кирпича, понимаю, где я. В своей спальне на улице Светлячков. На столике у кровати старенький проигрыватель и стопка сорокапяток.
Дороти. Изумрудный город. «Прощай, дорога из желтого кирпича». Как я пропустила эти очевидные путеводные нити моей жизни? Я всегда была маленькой девочкой, потерявшейся в стране Оз, девочкой, которая верит, что ничто не может сравниться с родным домом…
Рядом со мной Кейт. Мы сидим на моей кровати, прислонившись к расшатанной спинке. Перед глазами у меня желтый плакат с надписью: «ВОЙНА ОПАСНА ДЛЯ ЗДОРОВЬЯ ДЕТЕЙ И ДРУГИХ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ».
– Теперь ты видишь? – повторяет Кейт, на этот раз тише.
Я не хочу обо всем этом думать – о том дне, когда мать появилась, чтобы «помочь» мне, и как ужасно я себя вела тогда. Что еще я сделала не так? Но, прежде чем я успеваю ответить Кейт, слышится другой голос:
– Прости.
О боже. Это моя мать.
Спальня исчезает. Я чувствую запах дезинфицирующего средства.
Я поворачиваюсь и смотрю на Кейт:
– Она там? Или тут? Я имею в виду, в больнице?
– Слушай, – тихо говорит Кейт. –
Закрой глаза.
3 сентября 2010 г., 16:57
– Леди, вы выходите?
Дороти вздрогнула и вернулась к действительности. Она сидит в такси, остановившемся у входа в отделение неотложной помощи больницы. Она расплатилась с водителем, нерасчетливо оставив слишком большие чаевые, открыла дверцу и вышла под дождь.
Путь до двери лишил ее присутствия духа. Каждый шаг давался огромным напряжением воли, но – Бог свидетель – ее воля всегда была не тверже воска.
Войдя в строгий вестибюль, она растерялась – отставшая от жизни старая хиппи в высокотехнологичном мире.
У стойки регистратуры она остановилась и кашлянула.
– Я Доро… мисс Харт, – чуть слышно сказала она. Как ей надо назвать себя, ведь Талли знала ее не как Дороти, а как Облачко. – Я – мать Талли Харт.
Женщина за стойкой кивнула и назвала номер палаты.
Скрипя зубами и сжав холодные пальцы в кулаки, Дороти направилась к лифту и поднялась на четвертый этаж. Чувствуя, как с каждым шагом все больше растет напряжение, она двинулась по истертому линолеуму в комнату для родственников – горчичного цвета стулья, женщина за стойкой и пара телевизоров с выключенным звуком.
Запахи – дезинфицирующего средства, еды из кафетерия и отчаяния – ошеломили ее. Всю жизнь она изо всех сил старалась держаться подальше от больниц, хотя несколько раз приходила в себя именно в них.
В комнате сидела Марджи. При появлении Дороти она отложила вязание и встала.
Рядом с ней сидел тот самый интересный мужчина, вероятно муж Кейт. Увидев, что Марджи встала, он проследил за ее взглядом и тоже медленно поднялся. Со дня похорон жены у него в волосах заметно прибавилось седины. И он похудел.
Марджи шагнула к ней, протягивая руки.
– Вижу, вы получили мою записку. Я попросила Бада прикрепить ее к двери. У меня не было времени вас искать.
– Спасибо, – сказала Дороти. – Как она?
– Наша девочка – боец.
Сердце Дороти сжалось.
Нашадевочка. Как будто они с Марджи обе были матерями Талли. Дороти хотелось, чтобы это было правдой, но она понимала, что на звание матери могла претендовать только Марджи. Она начала что-то говорить – сама не понимая что, – когда к ним подошел мужчина. Заметив его колючий взгляд, Дороти умолкла.
– Вы ведь помните Джонни, – сказала Марджи. – Муж Кейт и друг Талли.
– Мы встречались много лет назад, – тихо ответила Дороти. – Воспоминания не из приятных.
– Вы всегда приносили дочери страдания, – жестко сказал Джонни.
– Знаю.
– Если это повторится и теперь, вам придется иметь дело со мной. Понятно?
Дороти кивнула и отвела взгляд:
– Спасибо вам.
Джонни нахмурился:
– За что?
– За то, что любите ее.
На его лице застыло удивленное выражение. Он словно бы сам сомневался в этом.
Марджи взяла Дороти под руку и повела по коридору в отделение реанимации со стеклянными боксами, которые веером расходились от сестринского поста. Здесь Марджи оставила ее и стала о чем-то переговариваться с женщиной за столом.
– Так, – сказала Марджи, вернувшись к Дороти. – Ее палата вон там. Можете пойти и поговорить с ней.
– Она не захочет меня видеть.
– Просто поговорите с ней, Дороти. Врачи считают, что это помогает.
Дороти подошла к стеклянной перегородке, за ней была кровать, отгороженная невысокой ширмой.
– Просто поговорите с ней, – повторила Марджи.
Дороти кивнула. Потом, шаркая ногами, словно инвалид, сделала несколько шагов. С каждым шагом страх внутри нее разрастался, заполняя легкие, похожий на тупую, тянущую боль. Инвалид, неполноценная. Вот она кто.
Трясущейся рукой Дороти открыла дверь.
Затем сделала глубокий вдох, как перед прыжком в воду, и шагнула к кровати.
Талли лежала в окружении гудящих, пикающих и пыхтящих аппаратов. В безвольный рот вставлена прозрачная пластиковая трубка. Лицо распухло, поцарапано, покрыто синяками. Голова обрита, а от нее тоже отходит трубка. Одна рука в гипсе.
Дороти подвинула стул и села. Она знала, что хотела бы услышать Талли. Именно за этим дочь приезжала в Снохомиш, именно об этом просила все эти годы, тысячами разных способов. Правду. Историю Дороти. Их историю.
Она сможет. Теперь сможет. Это нужно ее дочери. Дороти сделала глубокий вдох.
– Когда я была маленькой, в Калифорнии на местах теперешних автостоянок и шоссе были прекрасные апельсиновые сады. Склоны холмов усеивали нефтяные вышки-качалки, похожие на гигантских ржавых богомолов. Первые «Золотые арки». Я помню, как начинали строить Диснейленд, а мой отец говорил, что Уолт «малость свихнулся, если вкладывает столько денег в детский праздник», – тихо начала она, тщательно подбирая слова.
