– Как все прошло? – тихо спросила она.
Джонни почувствовал, как изнутри поднимается волна ярости, и в отчаянии ухватился за нее. Все, что угодно, только не это бездонное горе. Разумеется, Талли в первую очередь думала о себе. Похороны Кейт – это очень больно, и Талли на них не пошла. Стояла на парковке и танцевала.
Танцевала!
Называется, лучшая подруга! Кейт, наверное, простила бы Талли ее эгоизм, но для Джонни это было нелегко. Он повернулся к детям:
– Все в машину.
– Джонни… – Талли протянула руку, но он попятился. Он бы просто не вынес прикосновения – чьего угодно. – У меня не было сил войти, – сказала она.
– Да. А у кого они были?! – с горечью воскликнул он. Смотреть на нее – ошибка, это Джонни понял сразу. Рядом с Талли отсутствие Кейт ощущалось еще острее. Две женщины были неразлучны – смеялись, болтали, напевали песенки в стиле диско, нещадно фальшивя.
Талли-и-Кейт. Больше тридцати лет они были лучшими подругами, а теперь при взгляде на Талли боль становилась невыносимой. Это она должна была умереть. Кейт стоила пятнадцати таких, как Талли.
– Люди придут к нам домой, – сказал он. – Так хотела Кейт. Надеюсь, ты найдешь в себе силы.
Услышав ее резкий вдох, Джонни понял, что причинил ей боль.
– Это нечестно, – сказала Талли.
Не обращая внимания на ее слова и на нее саму, он посадил детей в свой внедорожник, и они поехали домой в мучительном молчании.
Слабые лучи вечернего солнца освещали дом в деревенском стиле. Во дворе царил беспорядок – за год болезни Кейт им никто не занимался. Джонни поставил машину в гараж и вошел в дом, в котором и шторы, и ковер еще хранили запах болезни.
– Что теперь, папа?
Ему не нужно было поворачиваться, чтобы понять, кто задал этот вопрос. Лукас – мальчик, который рыдал над каждой погибшей золотой рыбкой и каждый день рисовал картинки для умирающей матери. Мальчик, который снова стал плакать в школе и в свой последний день рождения сидел молча и даже не улыбнулся, разворачивая подарки. «Особенно Лукас, – сказала ему Кейт в ту ужасную ночь. – Он не сумеет сам с этим справиться. Поддержи его».
Джонни обернулся.
Уильям и Лукас стояли рядом, касаясь друг друга плечами. На близнецах были одинаковые черные брюки и серые джемперы. Утром Джонни забыл отправить мальчиков в душ, и их нуждавшиеся в стрижке волосы были всклокоченными, а кое-где все еще примятыми после сна.
Глаза Лукаса были широко раскрыты, на ресницах блестели слезы. Он знал, что мама
ушла, но не мог понять, как это могло случиться.
Мара подошла к братьям и встала рядом с ними. В своем черном платье она выглядела худой и бледной и была похожа на призрак.
Дети смотрели на него.
Джонни должен был им что-то сказать, найти слова утешения, дать совет, который они запомнили бы. Как отец он был обязан посвятить следующие несколько часов воспоминаниям об их матери. Но как это сделать?
– Пойдемте, ребята, – со вздохом сказала Мара. – Я поставлю вам «В поисках Немо».
– Нет! – Лукас заплакал. – Не хочу «Немо».
Уильям поднял голову и взял брата за руку.
– Там мама умирает.
– Ах да, – сказала Мара. – А как насчет «Суперсемейки»?
Лукас угрюмо кивнул.
Джонни все еще пытался придумать, что, черт возьми, ему сказать убитым горем детям, когда послышался звонок в дверь.
Джонни поморщился. Потом он не мог понять, сколько прошло времени, почти не замечал собравшихся в его, в их доме людей, не видел открывающуюся и закрывающуюся дверь. Не видел захода солнца и опускающуюся за окнами ночь. Он все время приказывал себе: «Сделай что-нибудь, подойди, поздоровайся», – но не мог заставить себя сдвинуться с места.
Кто-то тронул его за руку.
– Мне очень жаль, Джонни, – услышал он женский голос и обернулся.
Женщина стояла рядом, одетая в черное платье, и держала в руках кастрюльку, накрытую фольгой. Даже под страхом смерти он не вспомнил бы, кто это.
– Когда Артур бросил меня ради той барменши, я думала, что жизнь кончена. Но ты продолжаешь просыпаться по утрам и однажды понимаешь, что все в порядке. Вы снова полюбите.
Джонни потребовалось все его самообладание, чтобы не ответить резкостью женщине, приравнивающей смерть к супружеской неверности; пока он пытался вспомнить, как ее зовут, появилась еще одна. Судя по огромному, накрытому фольгой подносу в ее крупных руках, она полагала, что больше всего он страдает от голода.
– …лучший мир… – услышал Джонни и пошел прочь.
Он протиснулся сквозь толпу к бару, устроенному на кухне. По дороге ему встречались люди, произносившие самые разные сочетания все тех же бесполезных слов – «сожалеем», «конец страданиям», «лучший мир». Он не останавливался и не отвечал, а продолжал идти. И не смотрел на расставленные по комнате фотографии – на подоконниках и прислоненные к настольным лампам. В кухне его встретила группа женщин со скорбными лицами, занятых делом: они снимали фольгу с кастрюлек и рылись в ящиках с кухонной утварью. При появлении Джонни женщины замерли, словно птицы, обнаружившие рядом лису, и посмотрели на него. Их жалость и страх, что подобное может случиться и с ними, была почти осязаема.
У раковины с кувшином в руках стояла его теща Марджи. С громким стуком поставив кувшин с водой на кухонный стол, она откинула прядь волос с печального, осунувшегося лица и шагнула к нему. Женщины посторонились, пропуская ее. Она остановилась у бара, бросила в стакан лед, плеснула виски, содовую и протянула ему.
– Я не мог найти стакан, – пробормотал Джонни. Глупо. Стаканы стояли прямо перед ним. – Где Бад?
– Смотрит телевизор с Шоном и мальчиками. Это ему не под силу. Я имею в виду, оплакивать смерть дочери вместе со всеми этими незнакомцами.
Джонни кивнул. Тесть всегда был тихим человеком, а смерть единственной дочери сломала его. Даже Марджи, которая вплоть до своего последнего дня рождения оставалась энергичной и черноволосой, стремительно постарела после того, как узнала страшный диагноз дочери. Она сгорбилась, словно в любую секунду ожидала очередного удара судьбы. Она перестала красить волосы, и пробор на ее голове стал похож на замерзший ручеек. Очки без оправы увеличивали ее водянистые глаза.
– Иди к детям, – сказала Марджи, и ее бледная рука с синими венами легла ему на локоть.
– Я могу остаться здесь и помочь вам.
– Со мной все в порядке, – сказала она. – Но я волнуюсь за Мару. Очень тяжело терять мать в шестнадцать лет, и мне кажется, что теперь она жалеет, что ссорилась с матерью до того, как Кейт заболела. Иногда слова запоминаются, особенно сказанные в гневе.
Джонни сделал большой глоток, наблюдая, как лед постукивает в опустевшем стакане.
