Как бы то ни было, теперь она видела, какой худой и бледной стала за те двадцать месяцев, что прошли после смерти мамы. Потухший взгляд расстроил ее. Хотя теперь ее все расстраивало.
На верхнем этаже Мара вышла из лифта и направилась к квартире Талли, открыла дверь, вошла в ярко освещенный холл, а оттуда в гостиную.
Талли была там, расхаживала вдоль окна во всю стену, из которого открывался вид на ночной город. В руке у нее был бокал вина, и она разговаривала по телефону – а если точнее, то кричала.
– «Ученик знаменитости»?
[17]
Ты шутишь? Я не могу пасть так низко. – Повернувшись, она увидела Мару и растерянно улыбнулась. – Ой, Мара! – Потом рассмеялась и сказала в трубку: – Мне нужно идти, Джордж, – и отключила телефон. Бросив телефон на диван, она подошла к Маре, раскинув руки, и крепко обняла.
– Ну как? – наконец спросила Талли, отстраняясь.
Мара знала, чего от нее ждут. Она должна сказать: «Было потрясающе, чудесно, великолепно. Мне теперь лучше», – но не могла этого сделать. Она открыла рот, но не находила слов.
Талли прищурилась – этот взгляд опытного журналиста Мара уже видела раньше.
– Горячее какао, – вынесла вердикт Талли и повела Мару на кухню.
Там она приготовила две чашки горячего какао со взбитыми сливками и отнесла в гостевую спальню. Мара, как в детстве, забралась в кровать. Талли последовала ее примеру. Они сели рядом, прислонившись к обтянутой серым шелком спинке. Большое окно обрамляло панораму Сиэтла, где на фоне звездного неба вспыхивали неоновые сполохи.
– Расскажи мне все, – сказала Талли.
Мара пожала плечами.
– Ребята в группе все какие-то странные.
– Думаешь, это тебе поможет?
– Нет. И я больше не хочу приходить к доктору Блум. Можно отменить завтрашний сеанс? Я хочу сказать, какой в этом смысл?
Талли отхлебнула какао, потом наклонилась и поставила чашку на прикроватную тумбочку.
– Я не собираюсь лгать тебе, Мара, – наконец сказала она. – Советы насчет взаимоотношений с людьми никогда не были моей сильной стороной, но, возможно, если бы в твоем возрасте я научилась разбираться с этим, то теперь знала бы, что сказать.
– Ты и правда думаешь, что разговоры с незнакомым человеком и сидение в вонючем подвале с кучкой психов мне помогут? – Она произнесла «психов» и тут же подумала о парне, Пакстоне, и о том, как он на нее смотрел.
– Возможно.
Мара посмотрела на крестную.
– Но это же психотерапия, Талли. Психотерапия. А я… не могу говорить о маме.
– Да, – тихо сказала Талли. – Но тут есть одна загвоздка, детка. Твоя мама просила присмотреть за тобой, и именно это я и собираюсь делать. Мы были самыми близкими подругами все эти годы, от Дэвида Кэссиди до Джорджа Буша-младшего. Ее голос звучит у меня в голове. И я знаю, что она теперь сказала бы.
– И что же?
– Не сдавайся, девочка.
В этих трех словах Мара услышала интонацию матери. Она понимала, что Талли права: именно это сказала бы мама, – но у нее просто не было сил попробовать. А если у нее ничего не выйдет? Что тогда?
На следующий день должен был приехать отец. Мара беспрерывно ходила по комнате. Грызла ногти, пока не пошла кровь. И вот наконец он здесь, входит в квартиру Талли, неуверенно улыбается Маре.
– Привет, папа! – Она должна обрадоваться, но, глядя на него, вспоминает о маме и о том, чего уже не вернешь. Неудивительно, что она так долго была несчастна.
– Как ты? – Джонни настороженно приближается к ней и неловко обнимает.
Что она должна сказать? Ему нужна ложь. Отлично. Она посмотрела на Талли, необычно притихшую.
– Лучше, – наконец выдавила из себя Мара.
– Я кое-кого нашел в Лос-Анджелесе, врача, специализирующегося на подростках с проблемами, – сказал отец. – Он может принять тебя в понедельник.
– Но у меня сегодня второй сеанс с доктором Блум, – возразила Мара.
– Знаю и благодарен ей, что она согласилась помочь, но тебе нужны регулярные сеансы. Дома.
Мара неуверенно улыбнулась. Если отец догадается, какой хрупкой и уязвимой она себя чувствует, то расстроится еще больше. Но одно Мара знала точно: вернуться теперь в Лос-Анджелес она не может.
– Мне понравилась доктор Блум, – сказала Мара. – Группа, конечно, так себе, но мне все равно.
Отец нахмурился:
– Она в Сиэтле. А тот врач в Лос-Анджелесе…
– Я хочу остаться здесь на лето, папа. Жить с Талли. Мне нравится доктор Блум. – Она повернулась к Талли, которая замерла словно громом пораженная. – Можно мне пожить здесь лето? Я буду посещать доктора Блум два раза в неделю. Может быть, это поможет.
– Ты шутишь? – сказал отец. – Талли не подходит на роль дуэньи.
Мара уперлась. Она вдруг поняла, что хочет именно этого.
– Мне уже не одиннадцать лет, папа. Мне восемнадцать, и в сентябре я все равно уеду учиться в Университет Вашингтона. Тут я смогу завести новых друзей и видеться со старыми. – Она подошла к нему. – Пожалуйста!
– Я думаю… – подала голос Талли.
– Я знаю, что ты думаешь, – оборвал ее отец. – Именно ты считала, что нужно разрешить ей пойти на концерт «Девятидюймовых гвоздей», когда ей было четырнадцать. А еще поощряла мысли о модельном бизнесе в Нью-Йорке, когда она была в восьмом классе.
Мара посмотрела ему в глаза.
– Мне нужно побыть одной, папа.
Она видела, какая борьба происходит у него в душе – он не был готов ее отпустить, но видел, что ей этого хочется. Может быть, ей это даже необходимо.
– Неудачная идея. – Отец повернулся к Талли. – У тебя даже цветы погибают. И ты ни черта не понимаешь в детях.
– Она взрослая, – возразила Талли.
– Пожалуйста, папа! Пожалуйста!
Он вздохнул.
– Черт!
Мара поняла – дело сделано. Отец посмотрел на нее.
– Я ухожу с работы в Лос-Анджелесе. В сентябре мы возвращаемся в наш дом на острове Бейнбридж. Это должно было стать сюрпризом. Мы хотим жить тут, пока ты будешь учиться в университете.
– Отлично, – сказала Мара, хотя сообщение ее нисколько не обрадовало – ей было все равно.
Отец перевел взгляд на Талли.
– Позаботься о моей девочке, Талли.
– Мара мне как дочь, Джонни, – ответила она.
И он сдался.
Час спустя Мара, сгорбившись, сидела в кресле в кабинете доктора Блум. Минут десять она не отрывала взгляда от фикуса в углу, пока доктор Блум что-то писала.
