Писк мониторов, жужжание индикаторов, уханье аппарата искусственной вентиляции – казалось, что кто-то возомнил себя Господом Богом и поддерживает в человеке жизнь.
– Что с ней случилось? – наконец спросил Джонни.
– Автомобильная авария, насколько мне известно, но подробностей я не знаю. – Доктор Бивен повернулся к нему. – Она верующая?
– Нет. Я бы так не сказал.
– Плохо. В таких ситуациях вера может дать утешение.
– Да, – сдержанно кивнул Джонни.
– Мы считаем, что коматозным пациентам полезно, когда с ними разговаривают, – сказал доктор Бивен.
Он снова похлопал Джонни по плечу и вышел из палаты.
Джонни сел у кровати Талли. Сколько же он пробыл рядом с ней, говоря беззвучно: «Сражайся, Талли», и шепча слова, которые не решился бы произнести громко. Наверное, долго, потому что чувство вины и угрызения совести тугим комком застряли у него в горле.
Почему обязательно должна произойти трагедия, чтобы все понять?
Он не знал, что говорить Талли теперь, когда между ними столько уже сказано – и столько осталось невысказанным. Хотя одно Джонни знал точно: будь Кейти здесь, она бы задала ему взбучку за то, как он вел себя после ее смерти и как обращался с ее лучшей подругой.
И он сделал единственное, что ему пришло в голову, пытаясь достучаться до сознания Талли. Принялся тихонько напевать – чувствовал себя глупо, но не останавливался – песню, которая всегда напоминала ему о Талли. «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»
Где я? На том свете или на этом? Или где-то между?
– Кейт?
Я чувствую рядом с собой теплую волну и испытываю огромное облегчение.
– Кейти, – зову я и поворачиваюсь. – Где ты?
– Ушла, – отвечает она. –
А теперь вернулась. Открой глаза.
Мои глаза закрыты? Поэтому так темно? Я медленно разлепляю веки, и это похоже на пробуждение в лучах солнца. Свет и жар настолько сильные, что у меня перехватывает дыхание. Мои глаза не сразу привыкают к яркому свету, но потом я вижу, что вернулась в больничную палату со своим телом. Идет операция. Сверху я вижу, как на серебристых подносах блестят скальпели и другие инструменты. Повсюду аппаратура – пищит, гудит, жужжит.
– Смотри, Талли.
Я не хочу.
– Смотри!
Я двигаюсь, хотя мне не хочется. Меня сковывает ледяная волна страха. Страх хуже, чем боль. Я знаю, что увижу на этом блестящем столе.
Себя. И в то же время как бы не себя.
Мое тело лежит на столе, накрытое синей простыней, оно в крови и в ранах. Медсестры и хирург переговариваются между собой; кто-то бреет мне голову.
Без волос я бледная и маленькая, как ребенок. Мужчина в хирургическом костюме расчерчивает мою лысую голову коричневой жидкостью.
Я слышу жужжание, похожее на звук пилы, и внутри у меня все холодеет.
– Мне здесь не нравится, – говорю я Кейт. – Забери меня отсюда.
– Мы будем здесь, но ты можешь закрыть глаза.
– С радостью.
На этот раз внезапная тьма не пугает меня. Причины я не знаю. Это действительно странно – внутри меня много не самых приятных эмоций, но страха среди них нет. Я ничего не боюсь.
– Ха! Ты боишься любви больше, чем кто-либо из всех, кого я знала. Вот почему ты все время испытываешь людей, а потом отталкиваешь их. Открой глаза.
Я открываю глаза, и какое-то время передо мной чернота, но потом сквозь нее начинают постепенно проступать цвета – как собирающиеся в цепочки компьютерные коды в фильме «Матрица». Сначала я вижу небо, синее и безоблачное, потом цветущий вишневый сад – гроздья розовых цветов льнут к ветвям, парят в сладком воздухе. Потом проступают здания, розовые готические постройки с изящными башнями, а последней – зеленая трава, которую пересекают бетонные дорожки. Мы в Университете Вашингтона. Краски такие яркие, что становится больно глазам. Везде молодые мужчины и женщины – бродят с рюкзаками за спиной, играют в хэки-сэк
[9]
, валяются на траве, раскрыв перед собой книги. Где-то на полную громкость включен транзистор, и из динамиков доносятся хриплые звуки песни «Я никогда не была собой». Боже, как я ее ненавидела!
– Но все это происходит не в реальности, – говорю я, – правда?
– Реальность относительна.
Мы сидим на траве, а неподалеку от нас лежат рядышком две девушки, блондинка и брюнетка. На блондинке свободные брюки и футболка, а перед ней раскрытый блокнот – такие есть у всех студентов. Другая девушка… Да, это я, признаю' – теперь я вспоминаю, что носила такую прическу, а волосы собраны наверх и удерживаются металлическим обручем, вспоминаю этот белый свитер с приспущенной проймой. Они – мы – такие юные, что я невольно улыбаюсь.
Я ложусь на спину, чувствуя, как трава колет обнаженные руки, вдыхаю ее знакомый запах. Кейт следует моему примеру. Сколько раз за четыре года учебы в Университете Вашингтона мы вот так лежали на лужайке? Над нами и вокруг нас волшебный свет, чистый и искрящийся, словно шампанское в лучах солнца. Это сияние приносит мне покой. Боль становится далекой и ослабевает особенно от осознания того, что Кейт снова рядом.
– Что случилось этой ночью? – спрашивает она, нарушая покой.
– Не помню. – Как ни странно, это правда. Я действительно не помню.
– Ты можешь вспомнить. Но не хочешь.
– Может, на то есть причина.
– Может.
– Зачем ты здесь, Кейт?
– Ты звала меня, помнишь? Я пришла, потому что нужна тебе. И еще затем, чтобы напомнить.
– О чем?
– Мы – это наши воспоминания, Тал. В конечном счете это единственный багаж, который мы берем с собой. Не исчезают только любовь и воспоминания. Вот почему когда человек умирает, перед глазами у него проходит вся жизнь – он выбирает воспоминания, которые ему нужны. Что-то вроде сборов в дорогу.
– Любовь и воспоминания? Тогда на мне двойное проклятие. Я ничего не помню, а любовь…
– Послушай.
Я слышу чей-то голос: «У нее сохранится интеллект, когда она очнется?»
– Эй, – говорю я. – Это же…
– Джонни. – Ее голос, произносящий имя мужа, исполнен любви и боли.
«Вопрос в том, очнется ли она…» – Другой голос, тоже мужской.
